Скучный декабрь, рассматривавший их с улицы, плюнул, наконец, на этих людей, находивших в самых странных и непонятных обстоятельствах время для простых радостей, отбыл по своим многочисленным делам.
Дел тех было великое множество. Забот хватало всем. И ему, носившемуся над белыми горизонтами, и прочим обитателям небес. Между падающего снега, медленно заворачивающегося в сложные узоры, метался архангел Гавриил, помахивая сыплющими искрами крылами. Книга его святейшества полыхала новыми судьбами: жизнью и смертью, везением и глупыми неудачами. Заботы небесной бюрократии быстро прирастали войной и общей сумятицей.
Бились под Карасиным поляки. В мелкой пулеметной дрожи махновских тачанок, щелкали ружейные выстрелы, разбавленные хлесткими выстрелами орудий. Бежали и падали в топкий снег, заметая его полами шинелей, хрипели, выдыхая души, взлетавшие облачками пара в морозном воздухе.
— Стефан Ворона есть здесь? Формуляр тринадцать раздел четвертый заполнил, раб божий? — строго интересовался усталый архангел, попутно сверяясь с вспыхивающей благодатью книжицей. За крыло его уже дергал перепачканный в оттаявшей от взрыва земле изможденный петлюровец, чей отряд попал в засаду под Рожице.
— Нема вже терпиння, пан ангел, — молил он, но его преосвященство досадливо отмахивался, страждущих было много. Застреленных, заколотых штыками и, что редко, казацкими пиками, разорванных осколками, повешенных по случаю, сожженных за просто так. В сторонке ругался на чем свет стоит киевский извозчик Тимофей, преставившийся по случаю древесного спирта, где-то на подъездах к Варшаве.
Все что осталось от родственника швейцара Никодимыча — был скромный холмик, на связанном из двух штакетин кресте которого понуро висела лохматая шапка, так и не доеденная хитрым коником. А похоронен был Тимоха в синих женских шальварах, отчего сильно огорчался, выражая всяческие протесты судьбе.
Возчик крутил матерно, смотря слепыми глазами на обоз веселой армии, в котором хохотала мешающая кокаин с водкой пламенная потаскушка. Тянулись вдаль белые просторы. Мадам Француаза кричала и кричала с козел, сотрясая морозный воздух. Ее плешивый сынок, страдая потертостями от седла, смотрел на унылые декабрьские поля, тоскливо думая о чем-то под фырканье лошадей, машущих спутаными хвостами.
— Еще раз марафет отроете, высажу, рази вас Господь! — в который раз обещала предводительница. Но ее никто не слушал, да и пусты были те слова, как и глаза самой Ефросиньи Федотовой, уставшей от неустроенности. Многое творилось за границами Города, плевком лежащего на белом снегу.
К сереющему сумерками, чахоточному вечеру, пан Шмуля наконец вынес гуся. Птица, лежавшая на блюде в самой бесстыдной позе с гузкой, кокетливо украшенной осунувшимся яблочком, вызвала всеобщий восторг. Такого не было уже давно, и если и встречалась еще живность в Городе, то это случалось крайне редко. И каждый раз ожидался быть последним.
— Скажу вам, панове, — радостно изрек Леонард, — что последнего гуся ел в четырнадцатом году. А утку вот недавно ел, у одного шибко умного изобретателя. Но утка это что? Утка это тьху. Жир один, а вот гусь….
— Хороший гусик, это самое, — одобрила бабка Вахорова.
Торговец сеном, сидевший по левую сторону и до этого момента уже омерзительно пьяный, неожиданно придвинул к себе блюдо с птицей и, так как всегда слыл человеком чистоплотным, не пачкая рук, укусил гуся за рыжий в потеках жира и темных пригорелых пятнах бок. Тут же установилась полнейшая чехарда и цирк. Инженер-путеец взвыл и кинулся отбирать трофей у коварного Мурзенко.
— Негоже так-то, пан, — гневно укорял он, дергая блюдо, с которого сыпалось снулое яблочко, плескался жир и прочие украшения, — птичик тот на всех приготовленный. И по радостным обстоятельствам. Совесть имейте, пан добродий!
В ответ его оппонент что-то невнятно сообщал забитым мясом ртом, что-то, что можно было принять за извинения, не будь его речи ругательными. Одной рукой пан Мурзенко удерживал посуду, а другой изображал малопочтительные комбинации. Леонард, покачиваясь от выпитого, суетился вокруг борющихся, создавая больше беспорядка, чем если бы сидел на месте.
Отставной философ мелко тряс головой. Его личная радость переполняла тщедушную фигурку, на все иные обстоятельства пану Кропотне было плевать. Фотография и письмо, надежно упрятанные под потертое от времени пальтишко, грели душу. Единственным маленьким темным недоумением, хотя даже и не недоумением вовсе, а слабеньким облачком непонимания, кружилась в его голове с проплешинами мысль о пятнадцати рублях, указанных в письме. Пока другие отбирали у жадного Мурзенко гуся, он напряженно думал, пытаясь дойти до сути этого обстоятельства.