Выбрать главу

Как оказалось, оркестр на тот случай никто не нанимал, да и нанимать, собственно, было некого, потому что часть музыкантов мирно лежала сейчас по соседству с несчастным инспектором, а другие потерялись в этих мутных декабрьских временах. Из всего состава, игравшего в Городском саду, остались двое: сам флейтист и альтгорнист Амацкий, мелькнувший было в конце войны, а затем ушедший в поисках лучшей жизни с красными.

— А что нам на эти потери, Штычка? — встрял в беседу торговец сеном поднявший голову от липкого стола, — Медицины нет! Пана Митковского, того, что на Губернской жил, в шестнадцатом призвали, так и с концами. А доктор Смела — апостолом стал. С зубом к нему или с другой неудобностью нынче не сунешься. Только роды принимает и смерти. С остальным, говорит, не ко мне, а к Господу нашему. Человек после рождения столько скверны производит, так пусть и живет в грязи своей. Я, говорит, руки мою, мне недосуг до этих мелкостей. Еще говорит, я в мантию заворачиваюсь. Совсем пошел с глузду на почве нервных потрясений.

— Руки всегда мыть надо, — сообщил на это флейтист, — у нас в полку по такой причине много народу поубивало. Вот при Домбровице, лопни мой глаз. Полезли было на проволочные, резать, а прапорщик Вирзун, был такой, с полпути говорит, погодите, братцы, я ж руки забыл помыть. А то и обед поспеет, а руки не мыты. Война войной, а чистота должна быть, говорит, сейчас быстрехонько помою и в бой, стало быть. Полроты поубивало тогда, а ему Георгия дали. Он пока шел, заплутал, а и вышел в тыл к германам. Те кааак затикали! Трех пленных захватил и одного генерала. Геройство, значит, совершил, в силу гигиенических отношений. Его потом тоже убило. Полевой кухней начисто убило! Лошадь, стало быть, понесла, а немцы подумали, что мы наступать собираемся. Так и жахнули из пятидюймовки! Три раза пуляли! Прапорщик в котел свалился от сотрясения, обварился весь. Такая страшная судьба у героя, панове. Только вот…

— Голова! Голова! — прервал его путеец, заметив, сквозь морозные узоры на стеклах знакомый силуэт.

— Ведут или сам?

— Сам, сам идет, прости Господи!

Дверь чайной стукнула и воздух у нее запарил клубами, явив собеседникам городского голову пана Кулонского. Тот стоял на пороге, подслеповато оглядываясь, как любой человек, пришедший с ослепительного тревожного света в спокойную полутьму. Вид градоначальника наводил мысли о воробье, который встретился с кошкой.

Бобровый воротник некогда опрятного пальто главного Городского мученика был полуоторван и висел с одного бока, а на лице темнел налитый кровью глаз. Мятые очки с отсутствующим правым стеклом покосились над разбитым носом. Взъерошенный и жалкий пришелец кивнул пану Шмуле и уселся за стол, бросив на лавку истоптанную шапку. На что обходительный хозяин чайной засуетился, наливая посетителю мерзкого самарского рома.

— Добрый день, сограждане! — скорбно поздоровался страдалец и осушил предложенное.

— И вам доброго дня, пан Антоний. Что деется? Каковы будут законы на сегодня? — поинтересовался любопытный философ Кропотня. — Actis testantibus, так сказать.

Пан Кулонский тяжко вздохнул, знаменуя изменение всяческих законов и уложений, и постукал пальцем по пустому стакану, вызвав этим жестом очередную порцию желтоватой жидкости. Ром оказался универсальным лекарством от всех горестей и печальных сумятиц. Таким, что побитый голова, выпивший его старым довоенным жестом — лихо закинув голову, затем крякнул и заметно повеселел.

— Теперь у нас братство, согражданин Кропотня. Равенство и свобода. — объявил он, чувствуя, как бальзам пользует тоскующую душу. — Каждый сам себе друг, товарищ и брат. Сословия, стало быть, отменены. Звания тоже. К третьему дню четыре воза сена собрать надо и провианту на триста штыков на две недели. Еще будет собрание, для разъяснения положения и доктрин. А кто хочет добровольцем, против мироедов-жидобольшевиков и капиталистов с хлопцами нашими пойти, того запишут. Меня вот не взяли. У меня подагра. А еще сказали, вы нам, согражданин Кулонский, здесь надобны, для порядка и общего благоденствия.

— И что теперь, пан голова?

— Я теперь вам не пан, и не голова. — важно ответил Антоний Кулонский, — Я теперь тут бери выше! Я теперь — Распорядитель на службе трудового народу. Это другое понятие! С завтра будем храм свободы строить. Для упокоения анархо-синдикализма в веках!