Скука

—  Стало быть, у него не так уж много денег?

—  Да, он сейчас без работы.

—  И ты иной раздаешь ему деньги?

— Да, иной раз даю.

—  Мои деньги?

—  Да, те, что даешь мне ты.

—  То есть деньги, которые я тебе даю, ты никогда не тратишь на себя?

—  Нет, иногда кое-что покупаю. Но по большей части трачу вместе с ним.

—  А вчера кто платил — ты или он?

— За одно я, за другое он. За кино заплатил он, за остальное — я.

—  То есть почти за все заплатила ты?

—  Он много за что платил в прошлый раз.

—  А как ты передала ему деньги?

—  В траттории я передала их под столом. В баре он сам взял из сумочки.

—  И потом проводил тебя домой на такси?

—  Да.

—  Он вошел с тобой во двор?

—  Да.

—  Вы вместе поднялись по лестнице?

—  Да.

—  И на лестнице занимались любовью?

—  Да, немножко, у меня на площадке.

—  Что значит немножко?

278

Скука

—  Ну, не до конца.

— Тебе было приятно?

—  Приятнее, чем в кино, потому что тут я меньше боялась.

— А потом?

—  Потом мы расстались.

—  Ты пошла спать?

—  Да.

—  И прежде чем заснуть, думала о нем?

—  Нет, я думала о тебе.

—  Обо мне?

— Да, о тебе. Я думала о тебе, пока не заснула.

—  И что же ты думала?

—  Не помню. Просто думала, и все.

В один из дней, словно бы для того, чтобы лишний раз укрепить во мне ощущение неуловимости Чечилии,

I произошло событие, о котором я хочу рассказать. Последнее время я часто, особенно когда знал, что Чечилия не придет, отправлялся в студию Балестриери, которая так и стояла нежилой с того дня, как старый художник умер. Вдова то ли не позаботилась о том, чтобы ее пересдать, то ли, что всего вероятнее, не сумела найти жильца. Я входил в студию, пользуясь ключом, который когда-то Балестриери дал Чечилии, а я у нее отнял, и бродил там среди мебели, с которой уже давно никто не стирал пыль, вдыхая запах старых грязных вещей. Я как будто искал сам не знаю что. Слоняясь по этой мрачной комнате, в которой чернела мебель и багровели ткани, видевшие любовь Чечилии и Балестриери, я испытывал какое-то странное тяжелое чувство: словно то не Балестриери была студия, а моя, и не он, а я умер, и теперь как привидение — у

II                  привидений это принято — явился на место своей любви. Это тяжелое чувство рождалось не только из ясного ощу

279

Альберто Моравиа

щения того, что в моих отношениях с Чечилией было какое-то омерзительное сходство с отношениями ее и Балестриери, но также из убеждения, что в каком-то смысле я тоже мертв, и даже более окончательно, чем старый художник, который по крайней мере не сомневался в собственном искусстве и рисовал, можно сказать, до последнего вздоха. Я же, думал я, разглядывая голую, в нарочитых позах Чечилию на огромных полотнах, облепивших стены от пола до потолка, я же умер для живописи еще до встречи с Чечилией, и если сейчас мне привелось бы, подобно Балестриери, умереть по ее вине, я всего-навсего повторил бы в жизни то, что уже пережил в искусстве. Иными словами, я продолжал чувствовать, что существует определенная связь между моим крахом как художника и моими отношениями с Чечилией, между моей неспособностью оживить натянутый на подрамнике пустой холст и невозможностью по-настоящему овладеть лежащей среди диванных подушек Чечилией; та же самая связь, несомненно, была между отвратительными картинами Балестриери и его специфическими взаимоотношениями с Чечилией. То была связь темная и угрожающая: так путнику, заблудившемуся в пустыне, предстают вдруг во всей своей многозначительности разбросанные по песку белые кости.
Однажды, когда я был погружен в изучение непристойных ню Балестриери, разглядывая их как таинственные письмена незнакомого языка, дверь, которую я оставил незапертой, приоткрылась, и в проеме показалось женское лицо. Удостоверившись, что я тут, женщина вошла и направилась ко мне. Я почти сразу ее узнал: то была вдова Балестриери; на похоронах ее лицо было почти полностью скрыто густой темной вуалью, из тех, что приняты в деревенских похоронных процессиях, но

280

I

Скука
потом у меня было несколько случаев ее увидеть. Это была высокая, крупная женщина, когда-то, по-видимому, очень красивая, так что даже сейчас, в пятьдесят лет, ее деформированная плоть сохраняла, правда слегка потускневшие, краски времени ее молодости: сияла белизной кожа, ярко блестели черные, немного навыкате глаза, тугие красные губы горели на лице, как спелые вишни. В молодости она служила Балестриери натурщицей и была, по-видимому, единственной до Чечилии женщиной, которую Балестриери любил или думал, что любил: в самом деле, ведь он женился на ней и прожил с нею двадцать лет. Родом из деревушки в Лацио, знаменитой тем, что она традиционно поставляла натурщиц римским художникам, вдова Балестриери до сих пор сохраняла в своем облике и повадках какую-то деревенскую простоватость.
Я сразу отметил, что она не выразила ни удивления, ни неудовольствия, застав меня в студии мужа. Она представилась, сказав низким, грудным, поистине деревенским голосом:

— Я синьора Балестриери.

Я поспешил принести свои извинения:

—  Простите, дверь была не закрыта, и я зашел посмотреть картины.

Она живо ответила:

—   Пожалуйста, профессор, вы можете приходить сюда, когда угодно. Я знаю, что мой бедный муж был вашим другом.

Я не решился ее опровергнуть. Она смотрела на меня, улыбаясь, и в улыбке ее была какая-то доброжелательная снисходительность, которую я не вполне понимал. Она сказала:

281

Альберто Моравиа

—  А я заходила к вам, в вашу студию, потому что хотела поговорить об одной вещи, которая может вас заинтересовать. Дверь была открыта, но вас не было, и я решила, что вы здесь.

—  Почему вы решили, что я здесь?

—  Потому что я знаю, что у вас есть ключи от студии.

—  Кто вам сказал?

— Да консьержка, профессор.

—  Так вы хотите со мной поговорить?

Она спокойно ответила: