Я был уверен, что если она не постыдится рассказать обо всем дяде Феде, он, конечно, будет на нашей стороне. Но вышло иначе.
Вечером дядя Федя зашел к моей маме и сказал ей, что у Тимофеевны тридцать пять лет трудового стажа и что я еще молод, чтобы срамить ее на весь двор.
— Кто им позволил создавать эти, понимаете, заградительные отряды? Кто им дал указание, я вас спрашиваю? Ах, никто не давал? А вы знаете, как это называется?
Мама засмеялась, и тогда дядя Федя разозлился еще больше:
— Вы не смейтесь, пожалуйста! Авангардизм чистой воды. Я вам как член партии это говорю!
Тут мама перестала смеяться и сказала:
— Не знаю, Федор Игнатьевич, я человек беспартийный, может, я и не права. Только мне кажется, что никакого авангардизма тут нет. Если вы считаете, что ребята ошиблись, поговорите сами с Борей. Поговорите с ним как член партии с пионером. Я думаю, вас он скорее послушается.
Дядя Федя сказал, что он этого так не оставит, но разговаривать со мной не стал. Наверное, понял свою ошибку. А может быть, просто не успел, потому что через два дня я, мама и бабушка уехали из Москвы.
6
Я был так поглощен делами нашего пикета и тем, что мама будет теперь носить командирскую форму и две шпалы в петличке, что даже не очень расстроился, когда узнал, что Житомирский госпиталь находится не в Житомире, а в маленьком городке на Северном Урале. Его туда эвакуировали. Поэтому он и назывался эвакогоспиталем. А может быть, потому, что туда, на Северный Урал, в глубокий тыл, будут эвакуировать тяжелораненых бойцов.
Всю дорогу бабушка изводила меня разговорами о сахаре.
— Это разве теперь дети? — начинала она всякий раз, когда удавалось достать кипяток. — У людей все как у людей! Кто внакладку, кто вприкуску… Одни мы вприглядку пьем! Две пачки у него дома рафинаду… Надолго их хватило, этих твоих двух пачек? Вот и пей теперь пустой кипяток…
Если не считать этих приставаний, в дороге мне все очень нравилось. Нравилось, что мы едем не в обыкновенном поезде, а в товарных вагонах, которые взрослые почему-то называли «теплушки». Нравилось, что останавливаемся не на станциях, а просто где-нибудь в поле и стоим часа три, а то и больше. За три часа можно много успеть. Если б не мама и бабушка, конечно.
На каждой остановке у нас происходил примерно такой разговор:
— Боря, ты куда?
— Там костер, картошку пекут…
— Нечего тебе туда ходить! Еще отстанешь от эшелона, где мы тебя тогда найдем?
Это я-то отстану!.. Лучше бы о себе побеспокоились. Я в крайнем случае могу и на ходу в последний вагон запрыгнуть.
Но больше всего мне нравилось, что мы едем, и едем вот уже шесть дней, а конца нашему путешествию не видно.
И все-таки, когда мы наконец приехали, я обрадовался.
Этот город был совсем не похож на те города, в которых мне приходилось бывать раньше. Даже имя у него было чудное, не похожее на обыкновенное. Он назывался Надеждинский завод. Как будто весь город состоял только из завода.
Вообще-то говоря, так оно и было.
Но в первый день меня поразило и бросилось мне в глаза совсем другое.
Мы приехали вечером. Мама оставила меня и бабушку на вокзале с вещами, а сама куда-то ушла и долго не возвращалась. Потом она вернулась, держа в руках какую-то бумажку.
К нам подошел веселый старик в ватнике и в брезентовых рукавицах.
— Ну как, поехали? — спросил он, как будто уже давно сговорился с нами и только ждал, когда мы наконец будем готовы.
— Поехали, — сказала мама, близоруко вглядываясь в бумажку. — Улица Сакко и Ванцетти, четырнадцать…
Старик беспомощно заморгал.
— Это, надо быть, третья линия будет, — загадочно сказал он, покидал наши вещи в телегу, и мы тронулись.
Третья линия оказалась улицей Карла Либкнехта и Розы Люксембург.
Когда выяснилось, что мы приехали не туда, старик ничуть не растерялся. Скорее даже, наоборот, обрадовался.
— Стало, наша будет аккурат седьмая, — радостно уверял он.
Проездив еще немного по городу, мы наконец добрались до улицы Сакко и Ванцетти и разыскали предназначавшуюся нам комнату.
Мама и бабушка стали устраиваться, разбирать вещи. Меня на время оставили в покое.
Я вышел на улицу и огляделся.
Это была очень ровная и довольно широкая улица с одинаковыми двухэтажными деревянными домами.
Внезапно темный край неба осветился яркой вспышкой. Пламя задрожало и погасло, оставив медленно угасающую, неровную огненную черту.