Ну сами посудите, мог ли я вставить в свой рассказ такого отца?
Ведь как и в первом моем рассказе, здесь я тоже инстинктивно стремился к тому, чтобы мой герой был — как все. А у всех моих сверстников — во всяком случае, почти у всех — отцы тогда были на фронте…
Это отклонение от автобиографической правды, конечно, пустяком уже не было. Но оно не противоречило логике и правде жизни. Скорее наоборот: оно как раз и было продиктовано (так, во всяком случае, мне тогда казалось) логикой и правдой жизни.
Но главное отклонение от того, что было на самом деле, — то, на котором, собственно, и держался, строился весь рассказ, — было уже совсем иного свойства.
4
В школу я тогда действительно — впервые в жизни — записался сам. И все это было в точности так, как об этом написано в рассказе. И действительно — тоже как в рассказе — по какому-то внезапному озарению объявил там, что меня зовут Феликсом. И целый год откликался на это — не свое, придуманное — имя.
Но причина этого — и в самом деле довольно странного — поступка была совсем иная. Она была проще, но в то же время и сложнее той, которая толкнула на это моего героя.
Чуть ли не с самого раннего детства мне дико не нравилось мое имя. Не нравилось по очень простой причине: оно было необычное. У всех имена были — как имена. И только у меня одного — не имя, а черт знает что такое. Еще до войны, в шестом, кажется, классе, на уроке истории (мы проходили тогда историю Средних веков) выяснилось, что был там у них какой-то римский папа по имени Бенедикт. Известие это вызвало в классе бурное веселье — все оборачивались в мою сторону, тыкали в меня пальцами, хохотали.
Но это, в конце концов, еще можно было стерпеть. В этом даже была своя привлекательная сторона: я вдруг — хоть и ненадолго — стал центром всеобщего внимания.
Хуже было с моим уменьшительным именем.
Все вокруг были Женьками, Вальками, Гришками, Петьками, Саньками, Кольками, Васьками. Мое же уменьшительное имя звучало бы совершенно ужасно: «Беня». Такое имя, как выражался — правда, совсем по другим поводам — один мой знакомый, просто противно было взять в рот. А уж слышать его обращенным к себе — это было совсем невыносимо.
К счастью, этим именем меня никто никогда не звал.
В школе мои сверстники окликали меня моим домашним, тоже довольно причудливым именем — Биля. По рассказу родителей, я сам так окрестил себя, когда еще не умел разговаривать: однажды, проходя мимо зеркала и глянув на свое отражение, выговорил что-то похожее. С тех пор и пошло: Биля, Билька…
В московской моей школе к этому моему странному имени давно все привыкли. Но здесь, в новой, чужой школе, в этом новом, чужом городе произнести это дурацкое имя? Нет! Это было невозможно!
Но почему, скрыв свое настоящее имя, я решил назваться именно Феликсом?
Тут — целая история.
Маму мою звали Мария Филипповна. (Соседка — тетя Варя — звала ее «Филипьевна».) Не только мама, но и все мамины сестры, тетки мои, были Филипповны, и единственный мамин брат был тоже Филиппович.
Но деда моего — их отца — на самом деле звали не Филиппом. У него было другое, еврейское имя: Фишель.
Дед умер рано — я его не помню. Но помню, что смерть его от мамы долго скрывали. И помню тот день, когда ей об этом сказали: помню вдруг помертвевшее, перевернутое ее лицо.
По какому-то еврейскому суеверию (а может, и не суеверию, а суровому религиозному закону), когда умирает близкий человек, надо — по возможности как можно скорее — дать его имя только что родившемуся младенцу. Чтобы жизнь покинувшего сей мир продолжалась в новой, только что народившейся жизни. (Кстати, и меня назвали Бенедиктом, потому что незадолго до моего рождения трагически погиб любимый мамин дядя, младший брат ее отца.)
Но когда умер дед, как на грех, ни у кого в большой маминой семье никто не родился и никакого пополнения семейства в ближайшее время не предвиделось.