— Лось! — восхищенно выдохнул он. — Торчи!
И сразу же в памяти возник один странный эпизод из моей собственной жизни. Это произошло в 1998 году, в середине осени.
Помню как сейчас. Я сижу в кафе за большим деревянным столом в компании своих друзей Жени Бебякиной и Антона Барсова, Барсика. Передо мной — кружка пива. Уже наполовину пустая. Или наполовину полная? Это совершенно неважно, потому что она по счету уже третья. Мы разговариваем о Фолкнере:
— Бутылку анисовой водки за день выпивал! Представляете? — говорю я Жене.
Она понимающе трясет головой и лезет в сумку. Барсик почесывается.
Женя достает из сумки прозрачный полиэтиленовый пакет и вытряхивает на стол какие-то нитки. Короткие и бурого цвета. Ее тонкие пальцы отделяют небольшую горстку и ловко скатывают ее в крошечный шарик.
— Вот, Андрей Алексеич! — ласково говорит она. — Это вам к пиву. Вроде сухариков.
Я на всякий случай отказываюсь. С этой Женей надо держать ухо востро. Но у нее приятный грудной голос и милая улыбка. Она говорит:
— Берите. Ничего плохого не случится. Я гарантирую!
Женя, стало быть, гарантирует. Я беру шарик и отправляю его в рот. На языке и на губах остается слабый грибной привкус. Женя одобрительно кивает.
— Вот видите, — комментирует она. — Ничего страшного… Обычные сушеные грибы. Барсик сам собирал. Неделю назад. Да, Барсик?
Барсик показывает нам два сложенных пальца. Будто благословляет.
— Две. Две недели назад, — уточняет он. Женя, оглянувшись, прячет пакет обратно в сумку. Мы продолжаем вести тихий разговор. Все о том же Фолкнере. Я закуриваю и делюсь уже новым соображением:
— У него тексты с вычищенной панорамой.
— Как это? — удивленно распахивает ресницы Женя.
Я воодушевляюсь:
— Ну, смотрите. Частное там есть, а общего — нет. Ощущение, когда читаешь, будто тебя десантировали в незнакомой местности, а карту дать забыли.
Женя вдруг прерывает меня и, повернувшись к Барсику, тоном строгой учительницы спрашивает:
— Понял, что тебе тут рассказывают? Барсик послушно кивает.
— А ты вообще Фолкнера читал? — не отстает Женя.
Барсик виновато улыбается. Женя скептически хмыкает и поворачивается ко мне, снова сделав заинтересованное лицо.
Вдруг я ловлю себя на мысли, что у меня больше не получается думать о Фолкнере. Да и вообще о чем бы то ни было. Словно кто-то взял и сдунул все мои мысли как сухие листья.
«Фолкнер? — переспрашиваю я себя уже на улице. — Да кто он такой, этот Фолкнер? И, вообще, куда все подевались? Только что стояли прямо вот тут. И еще Женя сказала, чтоб я на метро не садился, чтоб ехал на маршрутке. Ладно, там видно будет».
Под ногами приятно шуршит опавшая листва. Я начинаю носками ботинок подбрасывать сухие листья, и это хочется делать до бесконечности. Вот так — ходить взад-вперед, и чтоб все время шуршало. «Странно, — думаю я. — Мне уже тридцать, а я еще ни разу так хорошо не шуршал». Само собой в голове вдруг складывается стихотворение:
«Чтобы все это могло значить?» — думаю. Я мысленно напеваю продолжение: «Представьте себе, представьте себе, и сиськами вертело! Представьте себе, представьте себе… зелененький он был!»
Впереди аккуратно в ряд выстроились елки. Подозрительно зеленые и упругие. «О! Значит, можно по грибы и по ягоды! — озаряюсь я. — Варенья наварим на зиму. И вообще, куда я, блядь, зашел?»
В темноте мимо елок ковыляет бабуля, прикрепленная в наказание поводком к маленькой собачке.
— Кис-кис, собачечка! — зову я.
«Собачечка» нюхает пенек, некоторое время суетливо вертится вокруг него и делается похожей на Фолкнера — тот же выточенный нос, те же прищуренные глаза. Мне неловко за то, что я ляпнул тогда Жене про бутылку анисовой, и я усилием воли превращаю Фолкнера обратно в собаку — «прости, брат». В голове начинают копошиться какие-то новые мысли. Делаю несколько шагов в сторону и на левом запястье чувствую металлический холодок часов. Люся, наверное, уже дома. Стрелки — неравнодлинные. Как раздвинутые ноги какого-нибудь инвалида. Байрона, например. Литературоведы пишут же, что у него одна нога была короче другой. Так у него и стихи такие. То в лес, то по дрова. Писал потому что наобум, по наитию, вот все так криво и получалось. Я в восторге от этого филологического открытия. Надо бы и у других поэтов поискать какой-нибудь физический изъян. Но в данную минуту очень трудно сосредоточиться.
Вокруг как будто убрали шум, а звуки все выключили и потом снова включили, но уже по раздельности. Я рад, что очнулся уже в метро, но мне все равно не по себе. Лампы, пока едешь вниз по эскалатору, полыхают обжигающим светом. Стены будто каучуковые — то разбухают, то сдуваются. Черт-те что творится. Наконец, я внизу. Резко прочерченные своды раскрываются как створки устрицы и впускают меня на платформу.