Витька вытянул на нарах ноги, прилег и задумчиво смотрел в окно.
- Знаешь, Вовк... - мечтательно произнес он, но тут же смолк, приподнялся и застыл.
- Что?
- Раз, два, три... семь... - тихо, испуганно считал Витька.
Я тревожно спрыгнул с нар и подбежал к окну.
Совсем рядом в низине из зарослей орешника по старому следу гуськом выходили на поляну волки. Десять волков. Впереди шел матерый вожак. Шел медленно, наклонив тяжелую лобастую голову.
Вот он остановился, сел, принюхиваясь, лениво повернул голову в нашу сторону. Сверкнули синеватым морозом глаза.
Я обмер.
Витька схватил ружье. Руки у него дрожали.
- Витька, не надо, Витька, - захлебываясь, зашептал я.
- Это фашисты, Вовка, фашисты.
И вдруг мы замерли. Нас сковал ледяной ужас.
Лес застонал от унылого протяжного воя. Он то нарастал, то обрывался собачьим лаем, то басил, обливая душу страхом и тоской.
Первым опомнился Витька:
- Чего мы струсили?! А еще партизаны.
Вой оборвался.
Волки пересекли поляну и не спеша поднимались по склону к землянке.
Ближе, ближе, ближе.
Витька, припав к окну, целился.
Ближе, ближе.
Выстрел. Дым.
Однако и сквозь пелену дыма мы разглядели, что стая шарахнулась врассыпную и только вожак споткнулся и зарылся головой в снег.
- Есть! - радостно закричал Витька.
Дым рассеялся.
Мы в страхе попятились в глубь землянки. В нескольких шагах от окошка, ощетинив шерсть, стоял седой матерый волк.
Я схватил топор.
Волк не двигался.
Прошло несколько долгих, мучительных секунд.
Оскал зубов. Холодные глаза.
Волк пошатнулся и упал.
- Вот так-то, - проговорил Витька и выронил из рук ружье.
Сумерки сгущались. Подул ветер. Повалил густой снег. В печи догорели последние дрова.
Я растерянно посмотрел на друга: что делать?
Витька молча подошел к двери и подпер ее лопатой.
Я понял: придется ночевать здесь.
Это и обрадовало и напугало меня.
Обрадовало то, что не надо идти домой. Идти лесом, где наверняка рыщет эта голодная, обозленная стая.
Пугала долгая тревожная ночь в этой землянке.
В окно несло холодом.
- За дровами бы... - робко предложил я.
- Тсы-ы-ы, - Витька приложил к губам палец.
Он к чему-то прислушивался.
Лес гудел.
Метель разыгралась не на шутку. Где-то с треском рухнуло дерево. Послышался глухой короткий стон.
Витька осторожно, на цыпочках подошел к окну и поманил меня пальцем.
Волк лежал на боку и лизал окровавленные передние лапы.
- Жалко, что ружье пустое.
- И так до утра никуда не денется, - шепотом успокоил Витька. - А утром мы его, фашиста, живьем возьмем.
Утром...
- До утра еще надо дожить.
- Перебьемся. Это наша первая партизанская ночь. Когда придут фрицы, мы тут жить будем.
- Тогда дровами запасемся.
- И хлебом.
- Размечтались... Окошко бы, Витьк, чем залатать. Дует очень.
- Давай землей.
Очутившись в непроглядной темноте, мы забрались на нары, прижались друг к другу, согрелись.
- Вовк, нам за этого матерого денег дадут. Ты слушаешь?
- Слушаю.
- Деньги мы не возьмем: на что они нам? Мы с тобой возьмем по ружью, патронов, пороху и дроби. Ага?
- Ага.
- Немцы придут - мы их бац, бац, бац! А шомпольное Синичкину отдадим. Хоть в нем и один заряд, а все подмога. Верно?
- Под-мога... - полусонно пробормотал я.
- Ты спишь?
- Не-е-ет.
- Ну спи. Ох, завтра мальчишки и запрыгают. Принесем живого волка. А ружья у нас какие будут... новые, блестящие. Загляденье.
Тишина.
Ночью мы несколько раз просыпались от озноба, прыгали по землянке, ложились, крепче прижимались один к другому и снова засыпали.
Ночь была ужасно длинная.
Чтобы не проспать, мы прокопали в засыпанном землей окошке небольшую щель. Лежали и смотрели в нее. Ждали утра. А оно все не наступало и не наступало.
- Витьк, а чего это наш волк ни гугу? Не сбежали наши ружья?
- Ну ты что, - испугался Витька и вплотную придвинулся к щели. - Тут он, вижу, под куст забрался.
Забрезжил рассвет.
И снова завыли волки. Мы ждали их, мы предполагали, что они не оставят в беде товарища, вернутся, и все-таки оцепенели, не от страха нет, а от какой-то муторной жути. Не мигая уставились в щель.
Раненый волк беспокойно заметался. Попробовал встать - упал. Извиваясь, со стоном пополз глубже в куст.
Прячется.
Мы недоуменно переглянулись.
Вой приближался. Утих. Послышался топот на крыше землянки.
Мы невольно прижались к нарам. Затаили дыхание.
С потолка упал мне за ворот маленький ком земли. Я вздрогнул, но не пошевелился.
Раненый волк жалобно заскулил. И тут... У меня под шапкой вздыбились волосы.
Голодная, разъяренная стая набросилась на лежачего волка. Схватка была жестокой и короткой.
Серые взъерошенные спины. Окровавленные пасти. Судорожный храп.
Когда волки ушли и мы, немного осмелев, вылезли из землянки, над лесом висела звонкая, морозная тишина.
Светало.
Вокруг куста, где лежал раненый волк, валялись клочья серо-бурой шерсти.
ГЛАВА 9
Вечером я писал отцу на фронт:
"Папа, если к нам придут фашисты, то мы с Витькой, с Колькой и с Синичкиным уйдем партизанить. Мы уже отремонтировали в лесу землянку. Подделали в ней небольшую печку, осталось только окошко. В ней тепло и уютно, и место глухое. Кругом дремучий лес.
Это знаешь, папа, где? Помнишь старую порубку - туда, дальше соснового бора? Мы еще с тобой все ходили к ней в дубняк за белыми грибами. А однажды ты убил там большую змею. Помнишь? Я поддел ее на палку и все тащил. Ты ругался и заставлял бросить. Я ее тогда ведь так и не бросил. Спрятал в корзину под грибы и принес домой. Около пригона все пугал ею девчонок. Ох они и визжали. Вот на той порубке, папа, и стоит наша землянка".
Я сжал зубами обгрызенный конец деревянной ручки.
Мне очень хотелось написать отцу о том, как мы с Витькой ранили матерого волка, но я не решался.
В деревне нам не поверили. Смеялись над нами.
- Волки съели волка, вот придумали.
Отец, может, и поверит, а может, тоже не поверит. Нет уж, ладно. Подумает еще - хвастаюсь.
"Учусь я хорошо. Только вот на этой неделе получил одну двойку. Но я, папа, в этом не виноват. Все из-за сестренки. Начеркала она мне синим карандашом в тетрадке, и как раз на том месте, где я делал последний урок. Я старался резинкой стереть - карандаш размазался, и я протер дырку. Получились кляксы. Надо было переписать на другую тетрадку, но другой у меня нет. И этой Витька поделился со мной. В школе-то дают мало. А Витьке мать привезла из города. А у нас мама собирается, собирается, да никак не съездит: все говорит, некогда.
Хорошо бы этот листок вырвать, а вырывать нельзя - выпадут другие, которые впереди. Думал, ничего, сойдет. Но учительница у нас строгая двойку поставила. Говорит, не будешь кляксы разводить. Сестренке я хотел щелчков надавать, но так и не тронул. Она у нас маленькая.
А двойку, папа, я обязательно исправлю".
Послал я это письмо и ровно через две недели получил ответ. Торопливо развернул небольшой треугольный конверт и, прочитав, недовольный, отложил его в сторону.
Отец настойчиво убеждал меня в том, что все задуманное нами не сбудется, что фашисты в нашу деревню никогда не придут.
Я верил отцу, и в то же время не хотелось ему верить. Мне хотелось воевать, совершать подвиги. Я понимал, что враги никогда не дойдут до нашей деревни, и в то же время, хотя и смутно, но все-таки думал: "А вдруг дойдут".
Но вот прошел месяц, второй. Наступили теплые дни марта. По утрам еще стояли крепкие заморозки, а в полдень как-то особенно, по-весеннему, яркое солнце разогревало воздух, и с обрывистых гор ползла жидкая коричневатая глина.