Из-за Люськи...
"А отчего же? - спросил какой-то внутренний голос, от которого я вздрогнул. - Отчего?"
И не нашел ответа. Украдкой взглянул на Люську и, встретив ее беспокойный взгляд, стыдливо опустил глаза.
В груди моей вспыхнула тревога. Я понял, что люблю Люську. И решил во что бы то ни стало скрыть это от Витьки. Решил рассеять его подозрения. Для этого я бросил работу и тоже отправился на реку.
А следом за мной бросили работу и прибежали купаться все мальчишки.
Река ожила, зашумела пронзительным визгом и смехом, но в самый разгар веселья, когда Синичкин "выщупал" рака, на берег прибежала Люська.
Белая косынка на ее голове съехала на самый затылок, косички расплелись, лицо покраснело от волнения.
- Вылезайте, - закричала она, - что вы делаете? Не знаете, что ли, что скоро за помидорами приедут машины? Вылезайте, говорю. А то... а то...
Люська захлебнулась, сорвала с головы косынку, прижала ее к глазам и заплакала.
Гомон над рекою сразу стих. Ребята, переглядываясь, один за другим начали понуро покидать реку. Не спеша они подбирали разбросанные на берегу рубашки и шли в огород.
Скоро в воде остались только мы с Витькой.
- А вы не пойдете? - Люська метнула в нас гневный взгляд. - Ну хорошо. Покаетесь.
Я засмеялся. Однако мне было не весело. Мне просто надо было показать Витьке, что я не придаю Люськиным словам никакого значения. На самом же деле я лгал. Мне не хотелось обижать Люську, поэтому и смех у меня получился сухой и быстро оборвался.
- Да, да, еще как покаетесь, - повторила Люська.
Гордо повернулась и ушла.
А мы продолжали купаться.
Витька после Люськиных угроз, по-видимому, не желал выходить из воды и приступать к работе первым, чтобы не показаться трусом. Я же ни за что не хотел покидать реку раньше Витьки. Мне казалось, что этим я убедительно покажу свое равнодушие к Люське и рассею его подозрения.
Между нами началось безмолвное состязание. Я старался делать вид, что не замечаю товарища и купаюсь ради своего удовольствия, а Витька нарочно не смотрел на меня.
Так мы купались долго. Купались до того, что от холодного озноба у меня вздрагивала и подпрыгивала нижняя челюсть, как в лихорадке. Но я все-таки купался и не без злой радости замечал, что Витька чувствовал себя не лучше.
И не знаю, чем бы все это кончилось, если бы на берегу не показался Егор. Он пришел набрать в небольшой бочонок питьевой воды для бригады, которая неподалеку от нас косила рожь.
Осторожно спустившись к реке, Егор выбрал удобное место, утопил бочонок в воду и ждал, когда он наполнится, а я тем временем тихо подбирался к нему. Мне хотелось обрызнуть его водой и посмеяться, но, остановившись за кустом, совсем рядом с Егором, я раздвинул ветви и заметил, что он одним глазом следит за бочонком, другим - наблюдает за мной.
Я чему-то обрадовался, выскочил из своей засады, споткнулся и со всего маху грохнулся к ногам Егора, окатил его липкой грязью. Испугался, прыгнул в сторону и замер. Ждал. Думал, Егор разразится бранью, но Егор молчал. Смахнул рукавом с лица черные веснушки, насупил угрюмые брови и молчал.
Я беспокойно поглядывал на его огромные мозолистые руки и подумывал уже пуститься подобру-поздорову прочь, как вдруг губы Егора зашевелились.
- Я о тебе лучше думал, - пробасил он и так сурово взглянул мне в лицо, что я отшатнулся. - Отец-то, поди, уходил на фронт, наказывал не баклуши бить. Забыл. Работать надо.
Сказал, взял бочонок и скрылся в зарослях тальника. А я, оглушенный его словами, медленно вышел на берег.
"Работать надо, работать надо", - стучало в голове, и перед глазами вставало грустное лицо отца. Слышались его последние тяжелые слова: "Я уйду на фронт, ты останешься здесь за меня. Матери помогай. Работы не бойся. Надо пахать - паши, надо косить - коси, надо стога метать - мечи, и этим ты вместе со мной будешь воевать с врагами".
"Папа, папа", - шептал я, надевая рубашку. И вдруг понял, что мы с Витькой можем и должны выполнять работу более тяжелую.
Я торопливо оделся и, не взглянув на товарища, быстро зашагал, но не в огород, как хотел раньше, а прочь от него, в таловые кусты.
Я твердо решил уйти из молодежной бригады во взрослую и работать на лошади по-настоящему.
Однако Витьке говорить мне об этом не хотелось. Не хотелось мириться с ним.
Витька тоже не разговаривал со мной; мы несколько дней не виделись совсем.
Не знаю, как вел себя в это время Витька, я же каждый день вставал по утрам раньше обычного и тайком от матери выходил на крыльцо подкарауливать бригадира взрослой бригады - дядю Петю.
А когда мне это удавалось, я следовал по его пятам и жалобно упрашивал:
- Дядь Петь, пошлите меня на работу к вам.
Бригадир останавливался, сердито оглядывал меня поверх своих большущих роговых очков и каждый раз произносил:
- Хмы...
Потом поднимал очки, оглядывал меня без них и спрашивал:
- А сколько тебе лет?
- Скоро уже четырнадцать будет, - отвечал я, поднимаясь на цыпочки, чтобы казаться повыше.
- Хмы... - снова произносил бригадир.
И сердце мое от этого звука холодело. Я печально склонял голову и умолял:
- Пошлите, дядя Петь.
- Не могу, - гудел он в ответ, надевал очки и направлялся по своим делам, а я впритруску семенил сбоку и почти стонал:
- Пошлите, дядя Петь, хоть на самой плохущей лошади, только пошлите.
- Не могу. У вас своя бригада. Не велено, - твердил, несколько смягчаясь, бригадир, но, видя, что я не отстаю, сердито останавливался: И куды же ты пристал, безумная голова. Ведь сказано, не могу, чего тебе еще. Поди, и хомут-то на шею лошади не сможешь одеть, а просишься.
- Смогу, дядя Петя, - уныло заверял я, - в позапрошлом году еще одевал.
- Хмы. В позапрошлом году. А поди, и до морды-то лошади не достать.
- Так я, дядя Петь, на рыдван взберусь. Достану. Вы только пошлите.
- Хмы. На рыдван. Пожалуй, - и, немного помолчав, неизменно успокаивал: - Хорошо. Подумаю.
И уходил от меня такими широченными шагами, что я невольно бросал преследование и печальный возвращался домой, так как это "Хорошо. Подумаю" я слышал уже не однажды. Оно мне надоело. Из-за него я потерял всякую надежду и решил пуститься на хитрость.
Как-то подстерег бригадира на конном дворе одного и завел с ним прежний разговор, а когда он спросил, сколько мне лет, я выпалил:
- Шестнадцать.
Озадаченный, бригадир пристально посмотрел на меня сквозь очки, потом поглядел без очков, затем глянул поверх очков и произнес:
- Странно. Вчера, кажись, было тринадцать, а сегодня вдруг шестнадцать. У тебя, парень, что, года-то - как грибы за ночь вырастают?
- Чтой-то! - вспыхнул я. - Мне и вчера тоже шестнадцать было.
- Чудно. Право, чудно. Вы что, с Утовым-то сговорились врать-то или так, сами по себе.
- Сговорились, - буркнул я с досады и проворно нырнул за сарай. Очкастый, ничего не забыл.
И я глубоко и безнадежно вздохнул.
"Теперь все! Какой я все-таки несчастный". И мне стало жалко себя.
И вдруг вспомнил, что дядя Петя нам немного родной, правда, очень немного, однако родственник.
Я ухватился за это родство, как за спасательную нить, и решил действовать через мать.
Для этого я притворялся грустным, строил скорбное лицо и вертелся у матери на глазах. И скоро добился своего. Мать заметила мою печаль и как-то спросила:
- Что ты, Вова, ровно больной, что у тебя случилось?
- Ничего, мам, - ответил я, - мне в Люськиной бригаде неохота работать.
- Как так? - удивилась мать.
- Так, потому что девчоночья там работа. Мне хочется к вам в бригаду, на лошади работать. У вас и трудодней больше заработаешь, и работа настоящая - мужицкая.