- Мужицкая.
Мать глянула в окно, задумчиво улыбнулась.
- Она, Вова, и нам не под силу, а тебе и вовсе. Погоди немного, поработай у себя в бригаде. Вы там все одинаковы: устали - отдохнете, а ведь мы работаем не так - за нами не угонишься, а отставать не захочется. Нет, Вова, не сможешь - тяжело. Мал ты еще.
- Ну и что ж, мам, - хмуро ответил я, - теперь ведь всем тяжело война.
Мать вздрогнула, как-то печально и радостно посмотрела мне в лицо и вдруг крепко прижала мою голову к себе.
- Вы что, с Витькой надумали это?
- С Витькой.
- Ну, попробуйте.
- Я, мам, пробовал. Бригадир не посылает. Вот если бы ты поговорила с ним, может, и послал бы. Ведь он немного нам родной.
- Родной. - Мать взъерошила мои волосы. - Ладно, поговорю.
Я засиял и весь вечер заботливо помогал матери гладить белье.
А ночью мне снились хорошие сны.
Я проснулся, услышав чей-то голос. Это говорил бригадир.
- Лизунька! - словно шмель, гудел он под окном.
- Ау, - откликнулась из коридора мать и торопливо вбежала на кухню.
- Молотить сегодня идем.
- Ладно, Петр Семеныч, хорошо.
И между матерью и бригадиром завязался короткий разговор о вчерашнем дне.
Я сжался в комок, слушал, но обо мне ни звука.
Так и есть, забыла. Мигом отбросив одеяло, я неслышно, на цыпочках, подкрался к кухне, заглянул и дернул мать за рукав.
Она не обернулась. Распахнула окно и, продолжая разговор, как бы между прочим, сказала:
- А у меня, Петр Семеныч, просьба к вам небольшая есть.
- Что такое? - встревожился бригадир.
- Да что, - раздраженно ответила мать, - вон постреленок-то просится в нашу бригаду. Сам изводится и мне покою не дает.
Я затаил дыхание и стоял ни жив ни мертв.
Бригадир закашлялся и вдруг:
- Хорошие они, Лизавета Андреевна: не ищут, где полегче, в настоящее дело лезут. Прямо ходу не дают мне твой да Утов.
- Так вы уж их пошлите, - попросила мать.
- Я и то думаю.
Чуть не до потолка подпрыгнул я, услышав это, и пошел скакать-плясать по комнате. Даже самовар запрыгал на столе и зазвенел, даже половицы заскрипели, а потом как грохнусь на кровать и давай вертеться, кувыркаться и не знаю, что бы наделал, да мать ухватом пригрозила, и я немного утих.
Но тут у меня появилось новое желание: рассказать-поведать о своей радости хоть кому-нибудь, а сестренка спит. Я изловчился, щелкнул ее по носу, а она сморщилась да вдруг как взвоет, ну прямо хоть из комнаты беги. Я и убежал, потому что мать так окрестила меня вдоль спины хворостиной, что мне и самому впору было взвыть. И все-таки счастливей меня в это утро не было никого на свете.
На конном дворе бригадир послал меня на работу. На самую настоящую: молотить, отвозить от молотилки солому. И лошадь дал. Правда, клячу, ну да все-таки лошадь. Я гордо вскочил на ее острый, как топор, хребет и хотел было пуститься домой завтракать, как вдруг из-за угла свинарника, тоже верхом на лошади, выехал Витька.
- Вовка! - рявкнул он, да так, что курицы с дороги от его голоса, как от ястреба, шарахнулись в бурьян.
- Э... э... э... - заголосил я.
И ссоры между нами с Витькой как не бывало.
Мы мигом очутились рядом.
- Молотить?
- Молотить.
- Мир?
- Мир.
- Эх ты!
Витька пришпорил лошадь, и мы, позабыв о завтраке, ликуя, поскакали на гумно.
А через неделю я писал отцу на фронт радостное письмо.
ГЛАВА 3
"Папа, больше я в молодежной бригаде не работаю. Мы с Витькой ушли из нее в вашу взрослую бригаду и сейчас работаем на лошадях. Витька - на Кролике, а я - на Зайчике.
Вот только работаю я, папа, наверное, не так, как ты, устаю. Позавчера скирдовали мы рожь, а день был жаркий, и снопы кошеные тяжеленные, и я так измучился, что еле руками двигал. К вечеру, как ехать домой, хотел поперечники потуже подтянуть и не смог. Вдвоем уж с Витькой подтягивали. Только подтянули, а к нам на гумно председатель пришел.
"Давайте, - говорит, - ребятки, поработаем еще, доскирдуем, говорит, - это поле". А в поле в этом снопов-то осталось еще на целую скирду.
Мы сначала думали, он шутит, а он всерьез. Ну Витька и ответил за всех:
"Мы, - говорит, - дядя Вась, и так чуть дышим".
И хотел Витька что-то еще сказать, да так и не сказал.
Глядим, а председатель-то как стоял у скирды, так и задремал и говорит чуть слышно:
"Эй, ребятки, ребятки, а знаете ли вы, как на фронте тяжело".
А он фронтовик - раненый.
Мы повернули лошадей и - снова в поле. Так до полуночи и скирдовали при луне.
Ох, папа, и устал же я в этот день! Как пришел домой, как упал на постель, так и уснул одетый. А утром сегодня проснулся - и ничего, только ноги немного больно. Но это, папа, с непривычки - пройдет".
Я откинулся на спинку стула, задумался. В последнем письме отец просил рассказать о молодежной бригаде, а что я расскажу. Вот уже целую неделю Люська не разговаривает со мной и даже не здоровается. Обидно ей, что мы с Витькой ушли из ее бригады. А что тут плохого - не знаю. А она пройдет мимо и не взглянет. Витьке-то хоть бы что. Он только посмеивается да подшучивает над Люськой, а мне больно...
Я ткнул в чернильницу пером и торопливо закончил:
"Больше, папа, писать не о чем. До свидания. Жду ответа. Твой сын Вова".
Я отнес письмо и пошел в бригаду.
Пора была самая рабочая. Началась молотьба. Молодежная бригада с восхода солнца и до темной ночи скирдовала снопы. Лошадей не хватало. Приходилось скирдовать вручную, за целых полкилометра носить тяжелые снопы на носилках.
Не легче было и нам с Витькой. Мы отвозили с гумна обмолоченный хлеб. А возить его не так-то просто. Надо таскать мешки. А мешок возьмешь на спину - кости трещат, коленки подкашиваются. Но мы не жаловались. Мы понимали: война, всем нелегко - и молча таскали непосильную ношу. А по вечерам, хоть и уставали до упаду, все-таки выходили гулять. Собирались где-нибудь в темном углу, говорили о войне, рассказывали сказки или шутили друг над другом и весело смеялись. А возвращаясь домой, я часто думал о Люське. Вот уже несколько недель я ее не видел совсем. По вечерам она рано уходила в кладовую и ложилась спать. А днем нам встречаться не приходилось. Иногда, поздно ночью, я подолгу бродил возле Люськиной кладовой в надежде увидеть ее и, тяжело вздыхая, с грустью на сердце ложился спать.
В темноте перед моими глазами мелькали короткие белые косички, белесые брови и, словно лесные озера, глубокие, темные глаза.
Она мне часто снилась во сне. Я слышал ее ласковый голос.
"Вова!" - звала она меня, и я радостно замирал.
Но мать безжалостно разрушала мои сны. Она тормошила меня за плечо, заставляла вставать. Я недовольно ворчал, раздраженно повертывался на другой бок и грезил уже наяву. Мать снова толкала меня в плечо. Я лениво слезал с кровати и сердитый уходил на конный двор, впрягал свою лошадь и нарочно галопом проносился мимо Люськиного дома.
Рыдван подпрыгивал по ухабистой дороге, громыхал, а я ухарски свистел и весело смеялся, а сам тайком поглядывал на окна, из которых каждый раз испуганно смотрело на меня худощавое морщинистое лицо Люськиной матери. И хоть бы один раз посмотрела на меня та, о которой я так скучал.
"Неужели она ничего не знает? Неужели она ни о чем не догадывается?" - часто с обидой думал я и решил написать Люське записку. Писал старательно, выводя каждую букву, а потом изорвал. Передать ей в руки самому было стыдно. А послать с кем-нибудь другим и того хуже. И я на другой день писал новую записку, писал и уверял себя: эту обязательно передам - подойду к ней, положу в карман и убегу.
Я представлял себе, как Люська вынимает записку из кармана, осторожно развертывает, читает.