Рассказал Григорий Иванович нам и о том, как он приехал потом к нам в деревню и как его кулаки ударили ночью из-за угла ломом по голове за то, что он советовал людям в колхоз вступать.
- Думали убить, - грустно говорил он, - а я назло буржуям поправился. Только вот нога отнялась, и пришлось с тех пор ходить с клюшкой.
Поле вокруг омета неожиданно для нас оказалось только что вспаханным.
Ноги глубоко тонули в мягкой земле.
Шли медленно.
Григорий Иванович часто останавливался и устало ронял:
- Эк, чертяка, куда завели. Я и вправду подумал, что рядом.
- Так это же, Григорь Иваныч, совсем близко, - оправдывался за всех Витька, - только идем мы тихо, вот и далеко.
Наконец из темноты перед нами выплыл приземистый омет.
Облегченно вздохнув, Григорий Иванович сел, а мы, кто как смог, привалившись друг к другу, разместились возле него.
- Ну так, - проговорил учитель, когда шорох и возня утихли, - теперь поговорим о красных пулях. Называются они трассирующие, а слово это произошло от слова "трасса", то есть путь, дорога. Вот и выходит, что эти пули указывают зенитчикам путь к вражескому самолету.
У-у-у, - приближаясь к нам, протяжно завыл в воздухе немецкий бомбардировщик.
Все тревожно прислушались.
Прерывистый стонущий гул низко прошел над нами и быстро удалился в сторону города, над которым по-прежнему виднелось зарево, плавали лучи прожекторов и рвались снаряды. Потянулось томительное молчание.
Каждый думал о чем-то своем. А мне было как-то грустно, чего-то жалко и тоскливо.
Вдруг голос учителя.
- Хотите, ребята, я вам сказку о шестнадцати братьях расскажу? медленно проговорил он.
Мы встрепенулись, теснее прижались друг к другу и сразу повеселели.
Из темноты, словно далекие громовые раскаты, послышались тяжелые глухие взрывы.
- Бомбят, проклятые, - уронил Григорий Иванович.
Вдруг кто-то ткнул меня в бок и отрывисто прошептал: "Смотри".
Над городом в перекрестке прожекторов, желая вырваться из светлой полосы, метался из стороны в сторону фашистский самолет. Вокруг него, совсем рядом, рвались зенитные снаряды, но не попадали в цель.
- Бей его, гада, бей! - не вытерпев, закричал Колька Чернов.
Но самолет неожиданно скрылся в темноте.
- Ну, уж не смогли, - грустно упрекнул Витька зенитчиков и, обиженный, упал на солому, но тут же вскочил.
Сбоку от лучей прожекторов в темном небе вдруг что-то ярко вспыхнуло.
- Горит! - закричали разом несколько голосов.
Я зачем-то метнулся вперед. С кем-то столкнулся и, отлетев в сторону, ткнулся головой в колкую солому, да так и застыл.
Подбитый немецкий самолет, пылая огнем, кидаясь то вверх, то вниз, с пронзительным воем мчался прямо на нас. Съежившись, я невольно закрыл глаза.
Где-то далеко в стороне раздался взрыв.
Я вскочил и бросился бежать, но, услышав позади себя хохот, опомнился и остановился, осмотрелся.
Кругом по-прежнему было темно и тихо. Как будто ничего не случилось.
Недоумевая и негодуя на себя, я тревожно стоял на месте, не зная, что делать.
Где-то далеко замычала корова.
Послышался голос Витьки.
- Вовка, пошли домой! - кричал он.
Я не отозвался.
Витька свистнул и крикнул еще громче.
- Идем, - ответил ему Колька Чернов. - Он с перепугу так пустился, что, наверно, давно дома.
Кто-то засмеялся.
- А ты не испугался? - защищая меня, спросил Витька.
- А то испугался.
- А то нет... Какой храбрец нашелся. Когда с тужиловскими на реке разодрались - кто первый убежал? Ты. А Вовка остался.
- Тоже мне... не испугался.
Голоса удалились.
Витька снова свистел и звал меня, но я медленно, молча шел сзади.
На сердце у меня было нехорошо, тяжело.
Я слышал, как учитель, постукивая клюшкой, что-то рассказывал. Все смеялись, а у меня на глаза навертывались слезы.
Никем не замеченный, я возвратился домой и забрался в постель. Спал плохо. Утром проснулся с больной головой и, отказавшись от завтрака, отправился в школу.
Как обычно, зашел за Витькой.
В деревне в этот день был митинг.
Приехавший из района представитель говорил, чтобы колхозники были внимательны, осторожны и всяких подозрительных людей отсылали в район.
Оказывается, летчик сбитого вчера немецкого самолета спасся и скрылся в лесу. Для меня это известие оказалось настоящим бедствием. Ребята смеялись над моей трусостью и кричали:
- Эй, Вовка, летчика-то поймал?
Я злился.
Я не считал себя трусом и всячески пытался показать свою храбрость. Лез без причины в драку, колотил малышей, которые смеялись надо мной, и терпеливо сносил за это щелчки от взрослых.
Но все было напрасно. Чем больше я злился, чем больше дрался, доказывая свою смелость, тем больше надо мной смеялись и называли трусом.
ГЛАВА 8
Наконец я устал отбиваться от насмешливых выкриков, перестал обращать на них внимание и скоро про мою трусость стали забывать.
Я по-прежнему спокойно ходил в школу.
Учителей не хватало. Некоторые уроки срывались, и мы занимались под руководством старосты класса или дежурного и, конечно, делали кто что хотел: кидались бумагой, рассказывали сказки, читали газеты или играли в жмурки.
Иногда такие уроки заменялись физкультурой. Но скоро физкультуру из школьного расписания вычеркнули и ввели военную подготовку. Учителем прислали высоченного, худощавого, раненного в руку офицера. Он привез с собой настоящий пулемет, автомат, несколько боевых винтовок и многое множество черных деревянных гранат.
Этому мы обрадовались. И правда - что физкультура? Бегай, прыгай развивайся. Мы и так развиваемся дома. Пилим дрова, носим воду, катаемся на коньках. А когда проспим, несемся на занятия так, что все внутренности в животе чуть не отрываются. Вот тебе и физкультура. А военное дело другое.
Но скоро мы и в военном деле разочаровались. Военрук, вместо того чтобы учить нас воевать, заставлял вертеться направо, налево, шагать и ползать на животе.
Такая война нам не особенно нравилась.
Но военрук Василий Петрович был все-таки хороший. Он понимал наши желания и много рассказывал нам не по уроку, а о настоящей войне, о настоящих фрицах и все успокаивал:
- Погодите, дойдем и мы до настоящего учения.
И мы терпеливо ждали.
А время шло. Наступили осенние холода. Газеты приносили с фронта тревожные вести.
Немцы подходили к Москве.
Город бомбили почти каждую ночь.
По большой Казанской дороге, проходившей недалеко от нас, беспрерывно двигались вереницы груженых машин.
По утрам часто можно было видеть, как по широким пустынным полям ветер, играя, гонит в кусты и овраги немецкие листовки.
"Красная армия разбита. Необходимо сдаваться", - писалось в них каждый раз одно и то же крупными жирными буквами. Озлобленные, мы, перегоняя ветер, с гиканьем носились по полям, собирали и сжигали на костре весь этот немецкий хлам.
В деревне появились новые люди - эвакуированные. Из колхоза неучащуюся молодежь и одиноких женщин посылали куда-то в другой район рыть противотанковые рвы.
Темными долгими вечерами деревня молчаливо тонула в холодной тишине, и ничто не нарушало ее печального спокойствия. Только осенний ветер, обшаривая пустые переулки, играл, забавлялся возле плетня, позабытой вертушкой пересчитывал в оврагах сухой трескучий бурьян и несмело стучался в черные окна притихших домов, тревожа и без того неспокойные мысли колхозников.
Мы с Витькой, выучив уроки, подолгу засиживались над картой.
Настроение у нас было бодрое. Фронт далеко, и мы были вполне уверены, что гитлеровцы до нас не дойдут.