Засоня меж тем тайком любовалась склонившимся к ней, улыбаясь из темноты своего убежища свежести и силе его лица да окаймлённым густыми ресницами жарким карим глазам… завораживали они, как глаза рокотовских портретов. Однажды это открытие поразило Лису прямо в серединку сердца и осталось там навсегда.
Она приподнялась, приняла из его рук питьё и проворчала больше для виду:
— Уж даже и кофе твоё величество изобразил под цвет радужки.
— Да на здоровье, — ласково усмехнулся Браун и тихонько позвал, — Нинель… просыпайся, коф пришёл.
Лиса подняла от чашки заспанный взгляд — напротив её дивана, на кушетке, куда в последнее время перебрался ночевать Браун, разметалась спящая. Сон красит любую женщину — и пламенела она неведомым цветком, румянцем горячим, рыжими искрами рассыпанных по подушке прядей и вызывающе нежной белизной плеч пламенела женщина в колдовском своём сне.
Но вот пошевелилась она, потянулась сладко так, сладко, и сонные чары плавно сменились молодой, чуть нахальной, назло всему этому миру улыбкой:
— Привет, люди-звери, — пропела хрипловато Нинель, — Браун, ну ты же солнце!
Редкая женщина не делает шоу из ничего. Приподнимаясь, чтобы сесть на кушетке, Нинель повела плечами и дала одеялу упасть на колени. Не скованная обычными женскими латами — всего лишь в кружевную сорочку облачённая — сверкнула щедрая грудь. Но почти тут же почти смущённо одеяло чуть-чуть поднялось вверх, оттенив попутно линию бедра, красоту обнаженных рук, сочный маникюр. Явив себя миру, Нинель, наконец, позволила Брауну угостить себя кофе.
Редкая женщина не с первого взгляда понимает вторую. Поднеся свою чашку к губам, Лиса спрятала улыбку. Хороша, подруга.
А сама не спеша закончила лакомиться горьким, но таким сладким напитком.
«Чёрт бы подрал эту разницу во времени!», — Татьяна Николаевна уже минут сорок, как лежала без сна и прислушивалась к раннему субботнему утру чужого города в чужой стране.
— Блюм-блюм-блюм, — прозвонили часы на далёкой ратуше. В воображении нарисовался букет свинцовых цветов, и женщина улыбнулась — подростками Саша и Олеся просто донимали маму игрой в ассоциации. Поделиться бы — а не с кем: Михаил Леонидович в данную минуту досматривал сто сорок восьмой сон и плавно переходил к сто сорок девятому.
«В Москве десять — может, уже можно позвонить?» — но она лишь выпростала руки из-под одеяла и напряжённо вытянула их вдоль тела, не позволив себе на цыпочках унести телефон в кухню и там, со скоростью, которой позавидовала бы пианистка Кэт, набрать комбинацию клавиш. «Пусть скворчата ещё поспят. Что-то у Олеси вчера вечером голос был странный — недовольный? Усталый?» Татьяна Николаевна нахмурилась — малышка там совсем не высыпается, и ладно бы только учёба эта вечерняя, ладно — коль нет дневного отделения. Но вбила же себе в голову, что должна ещё и работать! И где? Какое-то подозрительное кооперативное издательство, выпускают то ли учебники, то ли сборники сочинений для поступающих. Гоняют её там, как сидорову козу — как же, нашли себе девочку ответственную… «Неужто ж я бы денег не посылала — ведь посылаю, когда удаётся?! Хорошо, хоть Сашенька на дневном, и при кафедре — лаборантом. Надо бы спросить — а книжки-то трудовые им завели? Что бы ни творилось в государстве, а документы у любого человека должны быть».
— В порядке, — погрузившись в невёселые свои размышления, это она уже прошептала. При этом Татьяна Николаевна не задавалась никогда вопросом — зачем все эти бумажки с печатями и подписями, она просто знала: документы должны быть. Вроде как щит от внешних невзгод. Государство к тебе — р-раз: а что ты из себя представляешь, муравьишка? А ты ему в ответ — на-ка, утрись справочкой из домбомсоцжилкомиссии — человек я!
А про то, что все эти бумажные щиты — не более, чем бумажные, она и подавно не хотела размышлять: иных иллюзий так приятно держаться. И до чего больно с ними расставаться. Татьяна Николаевна повернулась на бок, прижала к животу колени и натянула на голову одеяло. Так привыкла с детства — военного, эвакуированного в далёкое башкирское село детства — и только дырочку оставила дышать. Опьянение заграничной жизнью постепенно уступало сомнениям — чего ради она оставила детей без присмотра? Ну да, иногда удавалось пересылать продуктовые посылки — по крайней мере, непоседы сыты. И даже одеты. Не бог весть что, конечно, — довольно скромные гонорары кочующего преподавателя позволяли отовариваться лишь на распродажах, — но и не обноски. И — всё? Ради еды, ради одежды? Ну, а ради чего же. Что матери ещё нужно? Чтобы чадо было сыто и не мёрзло голышом. И чтобы довольно было жизнью своей. А хорошо ли там скворчатам? Олеся возвращается поздно, Боря её не всегда может встретить, да и Саша тоже. Ну, разве это дело, чтобы девочка одна в одиннадцать вечера топала по тёмным улицам? Швали всякой много, да и по радио вон какие страсти рассказывают! Шайки по улицам, оружие легко купить, наркотики… Секты людей заманивают, деньги из них качают. А Олеся такая открытая, такая любопытная — господи, спаси девочку мою, сохрани, помилуй! Царица, мать небесная, защити, вразуми мою маленькую!