Да, взрослые, сказала тогда Олеся. Всё бы хорошо, только вот дочуня всегда была горазда хорохориться, эдакий ёжик — шкуркой наизнанку. Не то Сашка. Вот уж кто иголки выпускает по поводу и без повода! Всё у него на лице написано — не актёр, нет. Хотя и хорош — загляденье. Весь… Но свернувшаяся в клубочек под одеялом женщина привычным усилием воли запретила себе думать о погибшем, как было сказано в отчёте о той трагедии — «под обвалом», муже. За спиной завозился и всхрапнул Михаил Леонидович. И причмокнул при том.
С Михаилом было хорошо. Надёжно. Увлекательно. Разносторонне образованный, жизнерадостно уверенный в себе, он локомотивом шёл по отпущенным ему годам и как-то даже с удовольствием тянул за собой тех, кто хотел к нему прицепиться. Расставался, правда, тоже легко.
Вот и в утро отъезда, в аэропорту, среди нервно озирающейся и кисло пахнущей тревожным недосыпом толпы, над которой дамоклово висело ожидание таможенного и паспортного контроля, Михаил выглядел так, будто уже сидел в салоне самолёта. Сашка, втиснув крепко сжатые кулаки в карманы брюк, громко молчал о том, где он видел всё это Шереметьево и тех, кто драпает на сытый Запад через образовавшуюся в железном занавесе щёлочку. Олеся глядела на то же в сложных чувствах: с одной стороны — чего в чужой стране ловить, лучше б в своей попытались что-то построить, а с другой — легко рассуждать, когда ни семьи, ни детей, ни стариков-родителей на шее. Вот и выстукивала она облупленным мыском сапога какой-то рваный ритм, исступлённо скусывала с мизинца и без того обглоданный ноготь, время от времени посматривая в сторону матери и Михаила Леонидовича. Наконец, когда объявили регистрацию на рейс, порывисто обняла Татьяну Николаевну, глянула как-то особенно. Чёрными показались в тот момент дочкины глаза. Прижалась снова и прошептала на ухо:
— Мусь, любимый… жена должна быть рядом с мужем. Мы с Сашкой всё понимаем, не тревожься.
Татьяна Николаевна, конечно, не тревожилась. Точнее, теперь она понимала, что всё это время старательно уговаривала себя не. А за скворчат было страшно. Очень. И почему она так легко захотела поверить, что они уже взрослые?
Ах, коф приходит и уходит, а кушать хочется всегда… Остатки вчерашней пиццы показались наутро тем вкуснее, что всё-таки основательно пропитались рассолом-м.
— Ом-м-м, — не удержала гортанного стона жутко, просто жутко голодная Лиса. Она бы так и плавала в нирване, но долго блаженствовать ей не дали: в дверь раздался позывной Кота — один длинный и один короткий звонок. Вот же ёлки-палки, десять утра, что ему не спится?
Лиса поспешила открыть.
Коридор был уже освещён — похоже, соседи из квартиры напротив разорились на лампочку — и потому озадаченная Киркина гримаса явилась Лисе во всей прелести своего безобразия.
— М-дя-а! — произнес он, окинув взглядом хозяйку, на которой из верхней одежды была только тёмно-красная Сашкина ковбойка. Байковая, мягонькая, и Сашке не к лицу совершенно.
— И тебе утречка доброго, — недоверчиво отозвалась Лиса, настороженно поглядывая на ржавую стерню, которую Кирилл Васильев в остром приступе журналистского вдохновения гордо поименовал модной недобритостью, — только не целуйся.
Увы, это недвусмысленное приглашение пофехтовать пропало втуне: Кот не изогнулся в ловком шутовском поклоне, не промяукал что-то типа «Ну хоть ручку позволь облобызать!», он даже трагикомическую маску снял и был теперь серьезён. Девушка заподозрила неладное.
— Не сотвори добра, Лиса, и не придется отмываться от благодарности, — сумрачным баском возвестил Кир.
— Да что, блин, за…?
И тут она увидела. Коричневый дерматин на двери в квартиру Нинели почти ободран, кое-где — у откосов и притолоки — ещё висят лоскуты, из-под которых торчат пепельно-пыльные клочья ваты. Лиса чихнула. Вата зашевелилась, маленький серый комочек оторвался от нитки, за которую цеплялся, и медленным дымчатым облачком поплыл к полу. Пол был усыпан шматками всё той же ваты, коричневыми обрывками, но среди них Лиса, глазам своим не веря, разглядела и чёрные… Она вмиг оказалась в коридоре, повернулась к своей двери и упала бы, но Кот обхватил её за плечи и крепко прижал к себе.