— На тот свет? — Он на мгновение задумался. — Состояние анабиоза — не больше. Проблема смерти уже сейчас может быть решена в том смысле, что жизнь можно растянуть на любое количество времени. Я понимаю, бессмертия нет, оно и не нужно, но ведь человеческую жизнь можно растягивать на любое количество лет. Скажем так: тебе тринадцать лет, но сейчас по разным соображениям ты сам решаешь заснуть на сто лет. Ты даешь заявку на станцию продления жизни, тебя усыпляют на сто лет с гарантией полной сохранности. Хранение производится при низкой температуре в глубоких подземных ангарах, куда не проникают никакие шумы, все твои системы подключены к биологическим аккумуляторам… Что ты думаешь на этот счет, баба Шура? Разве это не здорово?
— Здорово, — согласилась Александра Ивановна, — Меня бы сейчас заморозили, по крайней мере, па пятьдесят лет, а потом разморозили, и я увидела бы тебя таким же стареньким, как я сейчас, мы бы с тобой сравнялись. Нот тогда я посмотрю на тебя: такой же ты останешься неугомон, как сейчас?
— Не пойдет, — рассмеялся Алик. — Я бы тоже не смог без выключений. Нет, мы с тобой, регулируя оставшиеся нам годы, встретимся через тысячу лет. Нот будет интересно!
— А с кем бы ещё ты хотел встретиться через тысячу лет?
— С тобой…
— Это я знаю. А ещё с кем?
Алик наморщил лоб. Она видела по его глазам, как он мысленно перебирает своих знакомых и бесцеремонно отбрасывает. Весь процесс мышления отражался на его лице.
— С академиком Азизбековым.
— Что за чушь ты говоришь? Сам выдумал какого-то академика и числишь его в живых. Где ты его видел?
— Ну ещё братьев Стругацких, Станислава Лема…
— Их-то ты не знаешь. Ты уж давай, кого знаешь. Родных не хочешь переселить через тысячу лет?
Алик пошевелил бровями.
— Они сами не захотят, — сказал он скучным голосом. — Им это неинтересно.
— Алик, ты здесь? Бессовестный. Прямо с постели, не оделся, не умылся. А ну марш отсюда!
Марта схватила его за руку, дала шлепок и выбросила в коридор. Впрочем, тут же спохватилась и снова открыла дверь.
— Извините, пожалуйста. Как вы себя чувствуете?
Несколько дней спустя на имя Александры Ивановны пришло письмо из городского отдела культуры — ей сообщали, что на такое-то число назначена поездка в Москву. О том, что она, как общественница, премирована этой поездкой, в квартире никто не знал. Поначалу хотела сказать об этом Алику, но побоялась огорчить его — как это она уедет одна, без него? Но если бы даже хотела взять его с собой, кто отпустит его?
Письмо взбодрило ее. Исчезла слабость, появилось хорошеё настроение. Всем объявила, что получила приглашение от подруги, которая собирается показать её московским врачам. До самого последнего дня не сообщала даты отъезда.
Накануне вдруг почувствовала слабость. Закралось смутное предчувствие, что это последняя в её жизни поездка и что она, наверно, не вернется. Наглоталась лекарств, отлежалась немного и все же решила ехать. И обо всем сказала Алику. Алик нисколько не обиделся, что не едет в Москву, он был даже очень рад за бабу Шуру и горд оттого, что, кроме него, в квартире об этой поездке никто не знал.
Непонятно, как удалось ему вырваться из-под бдительного родительского ока — возможно, сослался на какую-нибудь районную олимпиаду юных математиков. Он встретил Александру Ивановну на углу Бассейной улицы, взял её легкий чемоданчик и пустился в рассуждения о будущих городах — поводом послужила Москва, — о городах сферических, кольцевых, высотных, островных, летающих вокруг Земли, громко кричал, привлекал внимание прохожих. Александра Ивановна слушала его вполуха и озабоченно заглядывала в окна первых этажей, соображая, не очень ли скромно — потертая жакетка, шляпка, туфли на низких каблуках — одета она для столицы.
На вокзал пришли за час до отхода поезда, времени было много, она завела Алика в кафе и накупила разных сортов мороженого, две бутылки фруктовой воды, курила и смотрела на Алика, лизавшего фиолетовые и розовые шарики и не перестававшего рассуждать — на этот раз о будущем транспорта. Припухшие глаза Александры Ивановны подозрительно мигали, она прикладывала к носу платочек и хрипло кашляла, прочищая горло. Она с болью расставания смотрела на этого неумолкающего человечка, который, сам того не ведая, сделал счастливыми последние её дни. Грусть, с какой она смотрела на него, горчила предчувствием, что она уже не вернется и больше но увидит его. И тогда она подумала вдруг, что он, наверно, будет счастлив и без нее, и успокоилась. И мир, в котором она жила, стал удаляться от нее, она знала, что останется сейчас одна, и ей вдруг стало хорошо, потому что уже тогда, когда вызывали ночью неотложку, уже тогда она рассчиталась с жизнью и жила теперь сверх положенного срока, и сейчас поняла, что это состояние снова придет к ней и уже не уйдет. Но оно ещё не пришло, и пока её что-то связывало с жизнью — мальчик, этот философствующий человечек. Она в последний раз дышала его дыханием и ненасытно смотрела на него, единственно дорогое ей сейчас на свете существо. Нет, она жила, ещё жила и наслаждалась, глядя, как работает языком на два фронта Алик, проникаясь его жизнью, сливаясь с ним, и чувствовала, что он навсегда входит в нее, верила, что, может быть, через сто, двести, пятьсот, тысячу лет они ещё встретятся, чтобы уже никогда не расстаться.