Виктор мыл машину, а в нескольких шагах от него уже стоял худенький мальчик в телогрейке и фуражке с лакированным козырьком. Семенов узнал Дубровского не сразу. Вначале просто понял, что видел его в такое время, о котором не хочется думать. Потом Семенов точно вспомнил землянку с окном, напоминающим парниковую раму, и этого молодого военного, пристающего с мучительными и бесполезными вопросами о прошлом.
— Это вы меня вызывали? — спросил мальчик. — Если можно, пожалуйста, побыстрей. Я отпросился на десять минут.
Дубровский тоже узнал Семенова и сразу же почувствовал, что тот сознательно не хочет говорить с ним.
Виктор продолжал мыть машину. Нарочитая вкрадчивость, с какой он заранее готовился провести свой первый разговор с мальчиком, оказалась совершенно неуместной.
— Ты не ошибся. Это я тебя вызывал, — сказал Дубровский, выплеснув грязную воду из ведра. — И не предупреждай меня, что торопишься. Это невежливо по отношению к старшим.
Виктор понял, что тон взят правильно. Надо говорить сурово: не о болезни, а о делах. Он распахнул дверцу:
— Садись. У меня печка работает, тепло. Потолкуем… Ты куришь?
— Нет, спасибо.
— Значит, я один покурю, а ты расскажешь, как работаешь, как живешь.
Дубровский, не торопясь, свернул цигарку, закурил. Он слушал довольно связный, хотя и краткий рассказ мальчика, а сам думал о том, что нет никакой возможности привезти этого ребенка к матери, которая и так еле жива. Конечно, может быть, в родном городе, в своем доме, в своей семье мальчик быстро вспомнит все. Хорошо, если вспомнит. А если нет? Встреча такого сына с такой матерью может погубить одного из них, а то и обоих. В голове вертелись слова, услышанные от врачей, рассказывавших ему о болезненной потере памяти, об амнезии. У мальчика случай частичной, или частной, ретроградной, амнезии. Такую амнезию называют еще и аффетрогенной… От этих непонятных терминов легче не становилось.
Виктор решил: еще одну попытку вернуть мальчику память он предпримет сам. Правда, врач в детской больнице именно сегодня утром предупреждал, что такие больные интуитивно отталкивают от себя все, что связано с неприятными, отрицательными воспоминаниями. Насильственное возвращение к прошлому может привести к еще большей амнезии, ухудшить дело. И все же Виктор решился. Мальчик достаточно окреп физически и весьма толково рассказывает обо всем, что было после его освобождения от немцев.
Дубровский начал так:
— Я ехал к тебе за сотни километров, и у меня очень мало времени. Я хочу, чтобы ты выздоровел, и у меня больше возможностей, чем у всех здешних врачей. Во-первых, я хочу сообщить тебе, что твоя фамилия действительно Семенов, а зовут тебя Анатолием. Ты родился в городе Колыче, маму твою зовут Наталья Сергеевна, она жива и будет очень рада тебя видеть… Понятно?
Виктор ждал, что будет.
— Простите, пожалуйста, — сказал мальчик, — но мне неудобно так долго отсутствовать. Там ребята вкалывают, у нас субботник, а я с вами здесь болтаю. Я пойду…
— Постой, — ухватил его за тонкую руку Дубровский. — Ты понял, что я сказал?
— Понял, — сказал мальчик. — Только зовут меня Алексеем. Так по документам.
— Это я так тебя записал. Перед отлетом. А на самом деле тебя зовут Толей. Ты мне веришь?
— Верю, — согласился мальчик. — Но мне больше нельзя здесь сидеть. Перед товарищами стыдно. Я и так хуже других работаю.
— Ну хорошо. Ты сейчас пойдешь. Еще несколько вопросов. Неужели тебе не хочется увидеть маму, родной город, свой дом?
Мальчик с сожалением посмотрел на Дубровского.
— Как вы не понимаете: я очень хочу, но я ничего не помню. Как вы назвали город?
— Колыч.
— Не помню. И маму не помню. И папу.
— У тебя еще сестра была.
— Не помню.
— Погибла она. Ее фашисты повесили.
Здесь Виктор перешел дозволенное. Врачи категорически запретили говорить о страшном прошлом, а он знал, что брат видел казнь сестры.
— Когда повесили? — спросил Семенов.
— Ты же сам там был осенью сорок первого, — сказал Виктор. — Ты же видел. Мне говорили, что ты там был, когда Леонид Сергеевич Щербаков стрелял в коменданта. Ты помнишь Леонида Сергеевича? Он у нас в школе работал.
— Нет, — сказал мальчик. — Вы на меня не обижайтесь, но я врать не хочу. Ничего не помню.
— И Эльвиру не помнишь? — выкрикнул с упреком Виктор.
— А кто это? — спросил Семенов, потом догадался и добавил: — Это, наверно, моя сестра? Да?
Дубровский не ответил, он начал сворачивать новую цигарку, но руки не слушались его, табак сыпался на колени. Он бросил цигарку себе под ноги и дрожащими руками достал из кармана гимнастерки фотографию Эльвиры.
— Вот, — протянул он Семенову карточку. — Вот твоя сестра. Понял?
Семенов взглянул на фотографию и отшатнулся. Какое-то время он молчал — и крикнул жалобно и пронзительно:
— Мама! Мамочка!
Он вспомнил все.
Сжавшись в комок, как голый на морозе, он подтянул ноги к подбородку.
Виктор боялся его потревожить; он украдкой глянул на часы. Было без двадцати два: вернуться в гостиницу к сроку он уже не успевал. А у Семенова все становилось на место. Он понял, что перед ним была фотография сестры, а не матери, вспомнил все про Эльвиру, про стадион «Буревестник», про Щербакова, стрелявшего в фашистов, про полицаев, слушавших патефон, про Александра Павловича…
Он вспомнил все.
Карп Андреевич Дьяченко вернулся в гостиницу на рассвете. Всю ночь в штабе обсуждали вопрос о создании крупных партизанских соединений в западных областях страны, о заброске новых организаторских отрядов, состоящих из людей, имеющих серьезный опыт партизанской борьбы. Командиром одного из таких новых отрядов был назначен Дьяченко. Завтра ему вылетать вместе с Дубровским к месту, где формировался отряд, но завтра это уже было вовсе не завтра, а самое что ни на есть сегодня: день начинался, в апреле светает рано.
Поднимаясь в лифте на шестой этаж, Карп Андреевич внезапно для себя заснул и успел увидеть кусочек сна про довоенную жизнь. Он увидел, как приехал с шефами на открытие пионерского лагеря; погода была пасмурная, зябкая, собирался дождь, и музыка почему-то не играла. Карп Андреевич готовился произнести речь перед пионерской линейкой, ему должны были повязать красный галстук, а галстука не нашли. Тогда из строя одетых в белое пионеров вышел изможденный темнолицый мальчик. На нем почему-то было зимнее пальто из бобрика, на ногах рваные валенки. В руках мальчик держал алый пионерский галстук и значок с пламенеющим костром. Карп Андреевич наклонил голову, мальчик потянулся, чтобы надеть на него галстук, но не достал. Карп Андреевич еще ниже наклонил голову и проснулся…
— Шестой этаж, — сонно улыбаясь, сказала ему лифтерша. Она видела, что он заснул.
В полусне Карп Андреевич подошел к дежурной, в полусне услышал от нее, что ключ в номере, в полусне шел по длинному коридору. Он берег в себе остатки сна, потому что хотел досмотреть все про пионерлагерь. Иногда ему удавалось досматривать сны, и он знал, что главное — не просыпаться до конца.
Он вошел в номер и увидел, что на единственной кровати, укрывшись с головой, спит какой-то очень маленький человечек, а на коврике перед кроватью посапывает Дубровский. Карп Андреевич постелил себе рядом, подлез под полушубок Виктора и, засыпая, попросил:
— Подвинься немного…
Уснул он быстро, про пионерлагерь ему больше не снилось.
На подмосковной товарной станции формировался состав, который должен был уйти на запад.
Пегий «мерседес» остановился возле переезда, и Виктор Дубровский, доложив о себе начальнику эшелона, представил ему худенького мальчика в промасленной телогрейке с большим солдатским вещмешком за спиной.
— Вот на него документы.
— Хорошо, — начальник не стал дальше слушать Дубровского. Он сказал, обращаясь к Семенову:
— У нас только одна теплушка для людей, отсюда двенадцатая. Видишь?