Я видел, как наш лейтенант вполне дружелюбно общается с обершарфюрером СС. По-видимому, утрясались последние пункты «джентльменского соглашения» — оба ухмылялись, а потом по очереди многозначительно приложили палец к губам — мол, все будет шито-крыто. Потом обершарфюрер подошел к складской охране и с весьма серьезным видом стал втолковывать им что-то, те угодливо кивали.
Пробравшись на сиденье водителя, я понял, что случись сейчас бой с врагом, мы бы оказались не на высоте. Когда мы выезжали из ворот, эсэсовец отчаянно замахал, призывая остановиться. Приняв чуток на грудь, он возжелал пожать руку всем нам персонально, заверить в вечной дружбе, а задержав мою руку в своей, многозначительно процедил сквозь зубы: «Держи нос по ветру, камрад, еще неизвестно, что будет завтра со всеми нами! — и чуть подумав, добавил: — У того были слишком хорошие сапоги, чтобы их потом стащили с него русские. Дурак он, вот кто, сам себе нагромоздил препятствий, вот они его и похоронили».
В пути мы пустили по кругу бутылку отличного коньяка «Jaegerbranntwein»[25], а когда она опустела, то ее мгновенно заменили еще одной, полной. На наше счастье, местность вокруг была плоской, как стол, ни оврагов, ни балок. Я вел машину и думал, почему это бронетранспортер впереди ехал как-то странно виляя — то в одну сторону метнется, то в другую. И тут стали горланить любимые строевые песни — все, включая и меня, орали так, что даже двигателя слышно не было. Всех охватила эйфория — ни мыслей, ни угрызений совести, одна только безотчетная радость. Господи, сколько ежедневно нас гибнет, и этот наш зелененький Санта-Клаус — капля в море. Через пару километров бронетранспортер сделал мне знак остановиться. Я видел, как из него выбрался наш лейтенантик. Собрав всех, он попытался вскарабкаться на мой танк, решив произнести речь, но после нескольких неудачных попыток решил все же ограничиться уровнем земли. Речь шла о выработанной и продуманной версии происшедшего: мол, мы случайно наткнулись на продсклад, ставший жертвой набега русских, естественно, мы взяли кое-что и для себя, из того, что оставалось. После этого он весьма прозрачно намекнул нам, что ждет того, кто проболтается о случившемся. Мы, изобразив серьезность, энергично закивали. Впрочем, нашему командиру не стоило зря напрягаться, предупреждая нас, тут даже законченному тупице и так все было ясно.
Уже с наступлением темноты мы наконец нагнали нашу ударную группу. При виде нас все пережили небольшой шок — дело в том, что мы спьяну позабыли о том, какого цвета сигнальные ракеты давать, более того, мы вообще не давали сигнальных ракет. Но к счастью, все в ударной группе, в отличие от нас, были трезвыми и заметили нас еще издалека, во всяком случае, раньше, чем мы заметили их. В ту ночь наши господа офицеры повеселились на славу — песнопения затянулись до самого рассвета. Коньяку было хоть залейся, закуски тоже достаточно, поэтому никто из ударной группы не утруждал себя лишними расспросами — мол, где взяли и тому подобное. В конце концов, что такое человеческая жизнь на войне в сравнении с выпивкой и жратвой?!
Наутро почти все чувствовали себя с такого бодуна, что описать нет сил. С похмельем пришло нет, не раскаяние, разумеется, пришел страх — а вдруг эти самые охранники продскладов повстречают нашу ударную группу? Что тогда? Но все наши опасения развеяли «иваны», чьи «тридцатьчетверки» вновь замаячили на горизонте, причем они следовали как раз со стороны продсклада. Мы втуне молили Бога, чтобы никто из охранников не сбежал от них. Какая горькая ирония судьбы! В тот вечер наш лейтенант великодушно предложил мне отхлебнуть коньяку из его бутылки. Он не намекнул на произошедшее за сутки с небольшим до этого, однако пробормотал что-то о снеге, который, дескать, скрывает все следы. Подняв бутылку, словно чокаясь с кем-то невидимым на востоке, он рявкнул: «Будь все проклято! Иван, дьявол тебя возьми, пью за тебя от всей души!» И мы, переглянувшись, сразу поняли друг друга и сделали еще по глотку.
Теперь не оставалось ни малейших сомнений, что фронт разваливается, что отныне нам предстоит долгое и томительное отступление из России и что лишь какое-нибудь там чудо-оружие Геббельса способно воспрепятствовать этому. Наше бегство по-прежнему трактовалось исключительно как «выравнивание линии фронта», а обещанные нам на подмогу дивизии из Франции все задерживались и задерживались. И хотя в целом дисциплина оставалась на уровне, донесения о дезертирах и пораженцах учащались, и это нас ничуть не удивляло. Нам, простым солдатам, рассуждать было не в привычку, да и некогда было, поскольку приходилось постоянно думать о том, как уберечь собственную шкуру, но разочарование усугублялось и осознанием того, что все эти годы нам бессовестно лгали.