Полковник почесал затылок, брезгливо скривился и посмотрел на юриста, требуя от него дать юридическую оценку ситуации. Последний, который в этот момент улыбался своему соседу, был явно не готов ответить на этот вопрос, но, откашлявшись, стал спешно перелистывать страницы принесенных с собой фолиантов. И тут, кажется, его осенило.
— А на чем основано ваше заявление, обер-ефрейтор?
— Разумеется, я понятия не имел, на чем оно основано, и умоляющим взглядом обвел своих товарищей. Похоже, и они ничего не могли сказать по этому поводу. И тут осенило уже меня.
— На Женевской конвенции! — выпалил я.
— Верно, — согласился военный юрист, майор по званию, улыбаясь до ушей и, вероятно, понимая, что я прямиком следую в уже расставленные для меня силки. — В таком случае, на какой параграф и на какой пункт упомянутой конвенции вы ссылаетесь?
Я понял, что разбит, мало того, разбит наголову. Мои товарищи сидели с безразличием на лицах.
— Ну, стало быть… — пробурчал полковник, после чего стал говорить, что, дескать, мы просто зря тратим на пустяки драгоценное время. Затем, повернувшись ко мне, изрек: — В следующий раз потрудитесь составить официальное прошение по надлежащей форме, так, чтобы его можно было рассмотреть. На вашем месте, обер-ефрейтор, я не стал бы ссылаться на Женевскую конвенцию, в особенности если учесть ваш послужной список!
Я только уставился на него в ответ и подумал, ну, что ж, пусть будет так.
На том встреча и завершилась, и нас вежливо выпроводили на свежий воздух. Но все, кто стоял снаружи, хотели знать, когда нас отпустят по домам? Когда точно? Из меня буквально клещами вытягивали ответ на этот животрепещущий вопрос. Я ответил. После этого все завозмущались, не стесняясь и крепких выражений. В конце концов, козлом отпущения оказался я. В тот момент я зарекся выступать в роли делегата от кого бы то ни было.
Довольно скоро нас разбили на группы по две или три сотни человек, одну такую группу, включавшую и меня, поездом отправили на юг, и к ночи мы прибыли в городок Ромси в Гэмпшире. Интересно было наблюдать Англию через вагонное окно, в особенности если ты только что из Америки, а да этого успел побывать и во Франции, и в Польше, и в России. Англия — во многих отношениях удивительная страна. Узкий пролив, отделяющий ее от континента, по-видимому, водораздел не только в географическом смысле. Многое здесь представляется жителю континента допотопным и мелким. Эти бесконечные ряды домов из потемневшего от времени кирпича, крохотные задние дворики и садики. Все какое-то микроскопическое. Люди здесь в целом дружелюбны, но странным образом сдержанны, и темп жизни весьма и весьма умеренный, неспешный, так не похожий на тот, который мы видели в Америке, да и на континенте. И все же, есть в нем что-то, что глубоко импонирует мне.
Находясь в лагере под Ромси, мы работали во всем Гэмпшире и даже за его пределами. Мы уже смирились со своей участью, работали до седьмого пота, не бунтовали и не протестовали. Кое-кто из наших проживал прямо на близлежащих фермах, и, надо сказать, прижился там — люди приняли их. Из Ромси меня перебросили в другой лагерь, поменьше, расположенный в живописном имении под названием Хэйзелхёрст, рядом с деревней Корхэмптон. Пребывание здесь весьма благотворно подействовало на меня в психологическом смысле, вселив в меня ощущение свободы, давным-давно не испытанное. Из Хэйзелхёрста меня направили в лагерь возле небольшого городка Бишопс-Уолтхэм, там я работал садовником в одной деревенской семье, а деревня эта называлась Уэст-Мион, где местные жители приняли меня как своего. У меня установились самые дружеские отношения с местной детворой, гурьбой бегавшей за мной. Из Бишопс-Уолтхэма нас перекинули в лагерь под Саутгемптоном, это было уже в 1948 году, три года спустя после окончания войны, а уже оттуда меня вскоре официально отпустили домой.
С 18 до 26 лет, вероятно, самые важные в жизни годы, пришлись у меня на армию, войну и плен. Бывало, и не раз, когда я жалел, что вообще появился на свет. И вдруг я стал вольной птицей, не зная, что делать с обретенной свободой. Поначалу это было непросто — разобраться в своем вновь обретенном статусе. Меня переполняло чувство огромной, неискупимой вины, гнева, растерянности и разочарования. Меня мучил вопрос: как мне адаптироваться в новых для меня условиях?
Состав с пленными прибыл в Германию. Моей матери уже не было в живых, все нажитое погибло под бомбами. Все, что я имел, была одежда да синий американский армейский вещмешок. Что же теперь делать со своей жизнью? Перед отъездом из Англии в Германию мой хозяин, отставной полковник Каридж, пивовар, на ферме у которого я работал, заверил меня, что надумай я вернуться в Англию, он всегда примет меня. Германия поразила и расстроила меня. Никто не желал даже заикнуться о только что отгремевшей войне, как и о ее причинах и последствиях. У меня не было ни крыши над головой, ни работы, ни перспектив найти ее. Я чувствовал себя брошенным, одиноким. А когда мои близкие родственники заявили мне, что, дескать, в том, что Германия потерпела поражение, виноваты такие люди, как я, и вообще все те, кто не верил в фюрера и кто решил не отдать за него жизнь, я понял, что это конец. Подхватив свой вещмешок, я тут же, спустя считаные недели, вернулся в Англию.