Обстановка в районе Морозовской была довольно стабильной: мы знали, что части Красной Армии подбирались к ней, но серьезных боев не было. Несмотря на то что внешне мы старались держаться спокойно, нервы наши были напряжены до предела. Сейчас, пока мы оставались в Морозовской, все было вроде бы нормально, но мы-то хорошо понимали, что однажды все равно вновь окажемся в снежно-морозном, белом аду.
Несмотря на жуткие морозы по ночам, дни были солнечными, и мне нравилось смотреть, как багровый шар солнца медленно исчезает за снежными барханами. Как я у же говорил, неподалеку располагалось железнодорожное депо, откуда доносились знакомые с детства гудки и пыханье паровозов. Пока они пыхтели, это означало, что дорога на запад, к дому, открыта. А именно дорога домой занимала все наши мысли. Поскольку наше подразделение не входило в состав обороны Морозовской и не было брошено на позиции за городом, и нам была поручена лишь охрана временного гарнизона, времени было вдоволь, и я при любой возможности бродил вокруг и наблюдал за жизнью степного городка. Зима входила в самую холодную пору, и я убедился, что никакой системы снабжения местного населения провиантом не было и в помине. Как не было видно на улицах ни собак, ни даже кошек. Большую часть местных жителей составляли люди пожилые, причем женщины. Кое-кто выпрашивал у нас поесть, но еды у нас у самих было в обрез. Случалось, что женщины помоложе предлагали за краюху хлеба даже себя. Когда я спросил у Ирины, как у вас здесь с едой, она ответила, что многие умерли от голода и что она сама выжила исключительно за счет того, что можно было достать продукты у ее проживавших в деревне родственников. Как и почти все здесь, у себя на огороде она выращивала картошку и другие неприхотливые овощи. Кроме того, местный Совет отрезал ей надел где-то у речки, где тоже можно было сеять. Но поскольку этот участок располагался довольно далеко и уследить за ним было трудно, часто картофель и овощи воровали. По словам Ирины, если живот подвело, тут уж не до законов. Я подозревал, что Советы организовывали доставку продуктов питания из контролируемых партизанами районов. Коммунисты, как утверждалось, насаждали в партизанских отрядах железную дисциплину, именно благодаря этому мы не имели возможности удерживать под контролем оккупированные нами районы. Я одолжил Ирине мешочек соли, которая в те времена была на вес золота, а когда потом попросил ее вернуть, она, густо покраснев, заявила, что, дескать, соль отобрали партизаны. Ну-ну, иронически подумал я, под самым носом у нас, взяли да и отобрали горсточку соли. Вообще должен сказать, что меня поражала выдержка русских людей, их воля к жизни. Я спросил об этом Ирину, она сослалась на Октябрьскую революцию, выпавшую на ее юность. Когда я высказал свое нацистское мнение о революции 1917 года в России, назвав ее противозаконным захватом власти уголовными элементами, она принялась горячо возражать — дескать, только революция даровала русским людям настоящую свободу, только она позволила им самим решать свою судьбу.
Внезапно сообщили о неприятельской группировке, которая вот-вот прорвет нашу линию обороны севернее Морозовской. Нас (несколько сотен человек) срочно погрузили на машины и перебросили в какую-то жуткую деревню километрах в тридцати от Морозовской. Перед отъездом я выписал Ирине бумагу о том, что ее дом реквизирован для штаба полка, подписавшись от имени майора.
Окопаться в промерзшей земле не было никакой возможности, и мы устроили пулеметные гнезда в хатах, амбарах и за сложенными из камня стенами, откуда был хороший обзор. Продрогнув до костей, мы дожидались неприятельской атаки. На следующее утро с востока до нас донесся рокот танковых двигателей. Мы напряглись, готовые отразить удар. Но выяснилось, что это были немецкие танки, и они вскоре степенно вползли в деревню. И танкисты, и мы были страшно удивлены происходящему — по их словам, в нескольких километрах они только что успешно завершили вылазку против пехоты русских и даже доставили сюда на грузовике десятка два пленных. А я тогда был укутан в красноармейскую шинель, а на голове у меня красовался треух, подобранный где-то в бою. Когда пленные стали соскакивать с кузова на землю, я заметил среди них штабного офицера. Увидев меня, он сначала принял меня за пленного красноармейца, причем спевшегося с врагом. По-моему, я потехи ради даже произнес пару слов по-русски. Офицер тут же направился ко мне, обозвал меня распоследней свиньей, предателем, продавшим Родину и готовым пресмыкаться перед врагом. Меня это рассмешило, и я рассмеялся ему в лицо, что еще больше взбесило русского. Мне даже показалось, что он готов наброситься на меня с кулаками. Я решил отойти подобру-поздорову, тут вмешались наши, сообщив, чтобы я ни в коем случае рукоприкладством не занимался, мол, слишком важная птица этот пленный русский офицер. И тогда я, наконец, распахнул чужую шинель, под которой оказалась форма вермахта. Заметив его изумление, я от всей души расхохотался, поскольку расценивал свой спектакль исключительно как шутку, не более того. Русский же, явно смущенный, чисто по-русски слегка поклонился мне и произнес, конечно же, на своем родном языке: «Простите, я не знал». Потом его вместе с остальными увели в одну из хат, куда и я чуть позже наведался. Русский сидел прямо на полу, прислонившись спиной к печке.