— Здравствуйте! — поздоровался я по-русски.
— Сделайте одолжение, распахните шинель, чтобы я знал, с кем разговариваю, — попросил он.
Когда я выполнил его просьбу, он понял, что никакой я не офицер, поэтому и разговаривать со мной нечего. Я попытался объяснить ему, что, дескать, явился сюда не для того, чтобы допросить его, а просто поговорить по-человечески.
— По-человечески? А вот эта шинель откуда у тебя? Небось, с убитого стащил? И заодно шапку решил прихватить. Нет уж, немец, не хочу я с тобой ни разговаривать, ни вообще иметь дела. Так что отправляйся к своим офицерам и доложи, что я, мол, такой и сякой.
Дав мне понять, что я для него — мелкая сошка, он отвернулся. А я тут же вышел из хаты.
На следующий день нас вернули в Морозовскую, и я сразу же направился к дому Ирины. Выписанные мною бумаги возымели действие — женщине дважды пришлось предъявлять их военным, которым приглянулось ее жилище, и они оставались ни с чем. Мне отчего-то показалось, что она была рада нашему возвращению. Мы передали Ирине продукты с условием, что она приготовит настоящий обед и, естественно, отобедает с нами.
На следующий день я отправился на железную дорогу поглазеть на маневровые работы, а заодно проверить, можно ли оттуда стащить что-нибудь, что могло бы пригодиться в хозяйстве. Маневровые работы совершали немецкие машинисты, им помогали и двое русских — стрелочник и сцепщик, довольно пожилые.
Они позвали меня на площадку машиниста паровоза, где я отогрелся у топки. Они сказали, что сейчас формируется последний состав, который должен отправиться утром, а потом депо намечено взорвать, чтобы оно не досталось русским. Им хотелось знать о том, что происходит на фронте, и когда я признался, что вот уже недели три мы только и пятимся назад, они в открытую заявили мне, что, дескать, нам Красную Армию все равно не остановить. Что ж, спорить с этим было трудно.
Я специально встал пораньше, чтобы понаблюдать, как они будут отъезжать. Едва я забрался в кабину машиниста, как ноздри защекотал аппетитный запах еды — они поджаривали сало прямо на пожарной лопате, которую совали в топку. Потом машинист извлек откуда-то несколько бутылок пива, и мы на славу позавтракали. Чокнувшись бутылками, мы произнесли лишь один тост: «За то, чтобы нам всем выжить!» Мы смотрели на русских сцепщиков, сновавших на междупутье, и гадали, о чем те сейчас думают, ведь они наверняка понимают, что наши дни здесь сочтены и мы не сегодня-завтра уберемся отсюда. Сразу же за паровозом была прицеплена открытая платформа с укрепленным на ней зенитным орудием, а на хвостовом вагоне на треноге был укреплен тяжелый пулемет. Поездка на поезде, да еще в ясный солнечный день, как мне пояснили, была довольно рискованным делом. Теперь даже нам было понятно, что красные ВВС завоевали безоговорочное превосходство в воздухе. Боже, как же все изменилось с 1941 года!
Когда паровоз приблизился, а я стоял, поджидая его у переезда, ребята дали гудок — на прощание. Я готов был отдать все, что угодно, лишь бы только оказаться вместе с ними. Высунувшись в окошко кабины, они помахали мне. Я долго стоял и смотрел вслед составу, пока он не скрылся за поворотом. В утреннем морозном воздухе резко прозвучал свисток локомотива. Он долго стоял у меня в ушах, наполняя меня гордостью — ведь это мне просигналили, а не кому-нибудь.
И я уныло побрел по шпалам к станционному зданию. Наши саперы, еще вчера заложившие большую часть зарядов, уже приступили к подрыву отдельных важных узлов. Я стоял и наблюдал за их работой. Русский стрелочник, переведя назад стрелки после только что отправившегося состава, прошел мимо сцепщиков. И как раз в этот момент глухо рвануло. От взрыва посыпались стекла в дощатой будке стрелочника. Пламя вырывалось сквозь щели досок и лизало их. В считаные минуты здесь полыхал огромный костер. Мне стало не по себе. Хотя я любил посидеть у костра, этот наполнил душу грустью — с детства я любил железную дорогу, неудивительно, я вырос на ней. Мой отец был железнодорожником, когда я был еще ребенком, он часто брал меня с собой в локомотивное депо. Что бы он сказал, увидев такое?