— Не боитесь сообщать свой адрес. Вдруг я маньяк?
Она засмеялась:
— Смешной вы человек. Для того, чтобы совершить что-нибудь гадкое, не обязательно знать адрес. Дома я от вас могу закрыться и не пустить, а на улице я беззащитна. Вот как сейчас, например.
— Страшно? — издевательски произнёс Виктор.
— Нет. Если всего бояться, то и жить не стоит. Легче сразу лечь и умереть.
Он проводил её до самого дома, проследил, как она заходит в подъезд и повернул назад. Глупо. Ему снова вспомнилась Лиза. Семинар по философии. Он не помнил, о чём шла речь, но словно наяву видел решительное лицо Маши Цыплёнкиной и слышал её бескомпромиссное: «Так жить нельзя. Лучше умереть».
— Но это же трусость, — возразил преподаватель. — В какой-то степени лицемерие. Знаете, что говорил Альфред Адлер? Легче умереть за идею, чем жить в соответствии с ней. Подумайте об этом?
— Дело не в идее — возразила Маша. — Я говорю о любви. Если нет любви, то и жить не стоит.
— Возможно, вы правы, — преподаватель задумался. — Только любовь бывает разной. Не только любовь мужчины и женщины, а ещё любовь к детям, родителям, родине...
Маша не успела ответить. Рядом громко фыркнула, не соглашаясь, Лиза, а вслух произнесла:
— Любить можно только равного себе, всё остальное... дети несравнимо ниже, родина — выше. Всё это вообще не про любовь.
— Просто у вас ещё нет детей. Будут свои...
— Старческое брюзжание! — выдала Лиза, и в аудитории воцарилась тишина.
Преподаватель лишь улыбнулся и сказал, что она ещё молода и чересчур категорична, как впрочем все в её возрасте.
Виктора всегда восхищала Лизина откровенность. Многие, впрочем, считали её сумасшедшей. Сегодня он и сам был уверен в её неадекватности, а тогда следил с замиранием сердца, как она высказывает неоднозначные мысли любому, кто готов слушать. И как она однажды забралась на подоконник, широко расставив руки и ноги, в знак протеста... против чего же? Виктор пытался, но никак не мог вспомнить. В памяти всплывало лишь перепуганное лицо декана, проходившего мимо и случайно взглянувшего на окно третьего этажа. Её не отчислили лишь потому, что до окончания института оставалось меньше трёх месяцев. Ну, а может, просто боялись, что она и в самом деле прыгнет.
Нельзя сказать, что Виктор очень уж любил откровенность, но недосказанность пугала куда больше. Мысли его перекинулись на жену. Он как раз шёл мимо детского сада, в котором она работала. Юля всегда улыбалась, пытаясь отыскать в жизни хоть каплю хорошего, всегда находила компромиссы и утверждала, что у неё всё замечательно. Виктор сомневался.
Уже то, что она не говорит с ним о письмах, настораживало. Он конечно накричал на неё тогда, когда она узнала про них, но ведь Катерина ей наверняка всё рассказала. Так почему Юля молчит. Сестра и то периодически пытается начать разговор на эту тему. Нет, ему не нужны эти разговоры, но отсутствие попыток настораживало. Если Юля притворяется, что ей ничего неизвестно, то почему бы ей не притворяться в других вещах?
В прошлом году он ходил закрывать больничный и на обратном пути прошёл мимо детского сада. Дети резвились на улице, поглощённые игрой, в которую с ними играла Юля. Жена смеялась, и в тот момент он осознал, что это не её обычная улыбка, а какая-то особенная, словно изнутри освещавшая её лицо. Юля увидела его, засмеялась и принялась махать рукой. Дети как по команде повернулись и тоже начали махать. Один из них крикнул «Привет!», и все остальные тоже закричали. Виктор отвернулся и поспешил удалиться. Больше той дорогой он старался не ходить.
Глава 12
— Ну, ты умудрился конечно, — Слава перешёл на «ты», а Владимир Николаевич и не возражал. — Понимаю ушиб, но как тебя заклинило-то?
— Должно быть, встал слишком резко, — Залесский беспомощно улыбнулся, попытался улечься поудобней, но спину пронзила боль, и попытки он прекратил.
— Прямо под отпуск мой подгадал, — Слава засмеялся. — Не, ну, правда, как нарочно! Хорошо никуда не собирались.
— Три дня и я оклемаюсь, — Владимир Николаевич чувствовал себя неуютно. Так стеснять людей. Если б он мог, то тотчас бы уехал.
— Да ладно уж, лежи! Дома бы заклинило, что делал? Тут хотя бы Людмилка моя уколы вколит. Я чашку с тарелкой поднесу. Дома кто?
— Дочка ж у меня.
— Дочка, — Слава вздохнул. — У вас там всё шиворот-навыворот. Неизвестно, кто кого везёт и за кем ухаживает.
Владимиру Николаевичу стало обидно за дочь:
— Она всё умеет, — возразил он. — И приготовить, и постирать, и убраться... да разве ж это главное? Я и сам могу!
— В том-то и дело, что сам. Баба должна уметь хозяйство вести, за детьми следить. Так ты её замуж никогда не выдашь.
Славин консерватизм, а особенно «баба» неприятно резанули слух, а то, что он ещё и не верит, что Яна способна на самые обычные действия огорчало ничуть не меньше. Залесский вспомнил вдруг давний разговор с женой. Он тогда пристрастился ко всяким шоу по телевизору. Они только входили в моду, и было страсть как интересно наблюдать за склоками некогда близкимх людей. Ссоры, а порой и драки вызывали отвращение, но он всё равно смотрел, как смотрят на нечто отвратительное и не могут остановиться.
Аня подобное не одобряла. Да ему и самому вскоре надоело. Но в тот день у одной из героинь шоу ведущий спросил:
— А невестка ваша какой человек, хороший?
— Хороший, хороший, — затараторила свекровь. — Готовила отлично, убиралась, стирала, дети все чистенькие, сытые. Сволочь она, правда, но хорошая.
— Какая гадость, — сказала Аня. — То есть женщина хорошая, если хозяйка хорошая? И всё? А мужик, значит, может палец о палец ни ударить, а всё равно молодцем ходить!
Владимир Николаевич сути возмущения не уловил. Они с женой всё делали вместе: вместе убирались, готовили по очереди, стирал тоже тот, кто ближе к машинке находился. Залесский только к выпечке не прикасался, но и он мог в охотку замесить тесто и напечь блинов, которые всегда у него получались толстенькими как оладьи, но неизменно вкусными.
— Да это базовое умение любого человека, — объясняла жена. — Неважно, мужчины или женщины. Жили бы мы с тобой отдельно, и что не стирали бы и не готовили? В грязи сидели? Ты бы сидел?
Он ответил, что не сидел бы конечно. И добавил без ложной скромности, что ей просто очень повезло с ним, а то такие бывают!
— С таким я бы и жить не стала, — улыбнулась она и добавила, что очень его любит.
Владимир Николаевич настолько погрузился в свои воспоминания, что не сразу понял обращённые к себе слова.
— Вернуть надо было ещё тогда, — повторил Слава. — Всё равно неродная.
— Когда тогда? — встрепенулся старик. — Откуда ты знаешь?
— Сам рассказал. Не помнишь? На поминках. Напился и понеслось.
Владимир Николаевич пил редко, потому что во хмелю дурнел и становился излишне болтливым. На поминках жены не выдержал, дал себе волю.
— Я при всех говорил? — спросил он тихо.
— Не, потом, дома уже, — успокоил Слава. — Я был, батя мой и матушка. Ты всё и выложил. Мы с батей уехали, а матушка с тобой осталась, добрая душа. Боялась, что руки на себя наложишь. Ну, это ты помнишь. Не бойся, про девчонку мы никому не говорили. Понимали, что не стоит. Только удивились, что ты её обратно не сдал. Не сложно же было. Опека к тебе сама приходила не раз, а ты вдруг вцепился мёртвой хваткой в ребёнка: не отдам и всё! Матушка моя с тобой целый год жила, помогала, потом наездами. Ну, это ты помнишь. Ты ж я смотрю, не лыком шит. Повесил всё на матушку мою, а сам зажил. Зачем?