Рядом Ирина Ивановна Голубева, некрасивая тощая дама, прозванная из-за больших круглых очков фрау Ойле, госпожа Сова.
— Я думал, вы поборница правильного питания, не жрёте всякую гадость, — заметил, скорее по привычке, Короткин.
— Как вы можете! — взвилась та. — Разве это гадость?
— Конечно нет, — согласился он и бросил взгляд на огромный кусок шоколадного торта в её тарелке.
В кабинет ворвался Игорь Верёвкин, растолкал всех, устроил суету и отыскал наконец в самом дальнем углу покрытый пылью плакат с немецким алфавитом. Игорь излучал незамутнённый оптимизм молодого преподавателя и был полон свежих идей и оригинальных методик. Он рвался работать, он любил работать и хотел делать это как можно лучше.
«Любопытно, на сколько тебя хватит, романтик наш недобитый?» — подумал Короткин, пятясь в коридор. День начинался обычно. Точно так же как предыдущие. Менялись лишь детали. Главное же неизменно: девушка на остановке, Макарычев в роли завкафедрой, фрау Ойле с тортом, неистощимый оптимизм Игоря и тупость Иришки.
Однообразие жизни вначале рождает скуку, после — раздражение.
Противное зудящее раздражение разъедало Виктора изнутри. Это чувство не выплёскивалось у него в агрессию, не переходило в крик, а зудело потихоньку, не особенно мешая, но и не доставляя радости.
Короткин дотащился до кабинета, рухнул на старый скрипучий стул и, подняв взгляд на стену перед собой, закрыл от возмущения глаза. На ней, от окна до окна, красовался красочный плакат с улыбающимся Гёте. Великий немец держал в руке книгу Гюнтера Грасса и улыбался. Плакат до дрожи раздражал Виктора. Разве мог живший в восемнадцатом столетии Гёте читать роман писателя из века двадцатого?
Короткин нервно постучал по столу.
«Нелепость, — пронеслось в его голове, — вся наша жизнь одна сплошная нелепость».
Глава 3
Утро казалось удивительно длинным. Оставшись один, Владимир Николаевич побродил бесцельно по квартире, вымыл пол в кухне и прихожей, ещё немного походил из угла в угол, повесил наконец полочку в ванной. Присел выпить чая, да так и застыл на полчаса, не прикоснувшись к чашке: по радио передавали отрывок из «Дон Кихота». Владимир Николаевич подумал, что интересная в общем-то книга, забавная, где-то она лежала. Сервантес отыскался на верхней полке книжного стеллажа. Никому не нужный, увесистый том медленно покрывался пылью — читать в доме некому. Владимир Николаевич смахнул пыль, пробежал глазами пару страниц и сдался — не для него подобное занятие. Слишком тяжело ему даётся чтение. Вот дочь всегда любила читать. Раньше. Нужно попробовать отыскать аудиокнигу. Вместе и послушают.
Около полудня позвонил Травкин и, захлёбываясь от радости, сообщил, что оказался прав, что сажают их дома не за свой счёт, а с оплатой. И этого он, Травкин, добился. Скажите спасибо, что есть такой человек в коллективе, а то уйдёт на авиазавод в самой Москве который и поминай как звали. Кто тогда за рабочего человека вступится?
Владимир Николаевич сказал «спасибо» и отключился. Вот же человек! Врёт и не краснеет! Ничего он не добивался, потому как кишка тонка. Просто Лещенко как всегда ляпнул не подумавши, а потом поразмыслил да и дал задний ход. Что же касается авиазавода, то там конечно неплохо бы поработать: чистота, порядок, новейшее оборудование. Вот только кому там нужен балабол Травкин, не вылезающий с больничных. Поработает пару месяцев и очередная болячка нападает на бедного Ивана Петровича.
— Запой? — вежливо интересуется Лещенко. — Ты смотри у меня!
Травкин начинает визжать как подрезанный, справки в лицо тыкать.
— Тебе, может, инвалидность, а? Раз ты такой больной? — не унимается начальник.
Визг Травкина переходит в невнятное бормотание, из которого можно различить «права не имеете», «не виноват, что больной», «у меня семья», «кому-то хорошо, у кого-то пенсия». Нет, не удержаться ему в приличном месте.
Владимир Николаевич посидел ещё пару минут задумавшись, постучал пальцами по столешнице, а после собрался в магазин за вкусностями.
Яна всегда ругала отца, называла транжирой. Оно и верно. Стоит только деньгам попасть старику в руки как словно страсть какая его охватывала, бежал тратить и ничего не мог с собой поделать.
Дождь тем временем совсем прекратился. Небо засияло голубизной. Владимир Николаевич брёл по улице, наслаждаясь мягкими лучами осеннего солнца. Путь он выбрал неблизкий и, сказать честно, непривлекательный, через заросший пустырь по узкой тропинке.
Дело в том, что пару дней назад на этом самом пустыре, аккурат у полуразвалившегося сарайчика, в густой пожухлой траве заметил он белоснежный бутон, похожий на крупную каплю. Владимир Николаевич, осторожно обходя мусорную кучу, приблизился к сарайчику и увидел его. Цветок распустился и сиял словно звезда, и уже не видно было ни разбитых бутылок, ни высохшей травы, ни грязи.
«Октябрьская звезда», — подумал старик. Он был чрезвычайно горд собой. Редко, очень редко удавалось ему придумать что-то новое и интересное. Недостаток воображения, говорили ему.
Владимир Николаевич достала телефон, провозился с ним минут пять (Ох уж эти современные технологии!) и сумел-таки сфотографировать свою находку. Он представил было, как похвастается цветком перед дочерью, но тут же вспомнил, что единственное, что сможет — это описать звезду словами. Но такую красоту разве опишешь?
— Володь, ты что ли? — как гром среди ясного неба прозвучал неприятно высокий голос. Аж уши заложило! — Ты чего раскорячился?
Для принятия приличной позы потребовалось время. Женщина терпеливо ждала. Владимир Николаевич уже догадался, что врасплох его застала Нина, работавшая лет двадцать назад в отделе кадров не существующего ныне завода.
— Прекрасно выглядишь! — улыбнулся он. — Совсем не изменилась.
Нина недовольно хмыкнула, поправила сползший на левую сторону пучок и выкрикнула:
— А какими трудами! — Владимиру Николаевичу стрельнуло в ухо, случайный прохожий шарахнулся в сторону, развернулся и поспешил прочь. — Какими трудами я этого добилась! В наше-то время!
— Да, — согласился Залесский. — Годы своё берут. Ничего не поделаешь.
— Да какие годы! Жизнь! Цены растут! Жить не на что!
— Они всегда растут, — отмахнулся Владимир Николаевич. Он не любил переживать из-за вещей, которые от него не зависели.
— Да? А пенсии — нет!
Старик словно и не слышал.
— Коля, — произнёс он.
— Кто? — не поняла Нина.
— Мой брат старший. Я ещё дошколёнком был. Осенью помню хотел бежать на улицу. Гулять, наверное, хотел. Не помню. Только ливень за окном. А я сижу подле окна и реву, потому что не выйти теперь. Зачем мне туда надо было? Казалось, что останусь дома и что-то важное пропущу. Коля сел тогда рядом и говорит: «Чего ревёшь? Будешь реветь, дождь кончится? Не кончится. Ему на нас наплевать. Пойдём лучше пирожки есть».
Владимир Николаевич замолчал.
— И что?
— Ничего. Так вспомнилось.
Нина замерла, всмотрелась в него внимательным взглядом, вздохнула и побежала по своим делам. «Совсем сдал! — пронеслось в её голове. — А каким мужчиной был видным!»