Помнится, в то смутное время объявился некий Б.С. С 1927 по 1930 год мы с ним учились в педагогическом техникуме имени Профинтерна.
Мы как-то встретились в 1938 году, когда я вернулся в Москву из США, попытались восстановить прежние отношения, но по разным причинам из этого ничего не получилось. После войны на первой же встрече после многолетней разлуки он огорошил меня словами: «А я слышал, ты остался за рубежом, не захотел возвращаться на Родину».
Разумеется, такие слова можно было расценить либо как открытую провокацию, либо как плод больного воображения. Я с возмущением ответил: «Где же ты подбираешь такие странные сплетни?» В ответ он только усмехнулся. Мы перешли к другим темам и больше об этом не говорили, но я не забыл брошенные им вскользь слова. Вскоре наши дороги разошлись. И я, признаюсь, не жалел об этом. Но от судьбы, как говорится, не уйдешь. И вот, в самом начале 1953 года он вновь разыскал меня и почти каждый день звонил, настаивая на встрече. Наконец я сдался, согласившись на свидание. Но не понимал, чем вызвана такая его активность.
Во время первой встречи разговор вертелся главным образом вокруг двух тем. Первая касалась Сталина. Б.С. в то время работал над докторской диссертацией на тему о руководящей роли Иосифа Виссарионовича в Октябрьской революции. Он с гордостью рассказывал, что ему удалось разыскать оригинальные архивные документы, неопровержимо доказывающие решающую роль Сталина в теоретическом и практическом планах в руководстве Октябрьской революцией и в успехе восстания. Б.С. разыскал также первые исследовательские труды, из которых следовало, что именно И. В. Сталин, наряду с Лениным, а иногда и раньше его, закладывал теоретический фундамент будущего советского государства.
Вторая тема касалась еврейской проблемы. Мой визави всегда начинал с того, что подчеркивал свое хорошее отношение к евреям. «У меня всегда было много друзей среди евреев. Ты же знаешь…» — любил повторять он. Но после этих слов Б.С. начинал говорить о присущем всем евреям национализме, о том, что среди них много космополитов. Он уверял меня, что кое-кто из евреев все еще тоскует по Троцкому, многие участвуют в различных антисоветских заговорах. Не случайно, говорил он мне с пафосом, так много представителей этой национальности было в свое время осуждено и расстреляно. Б.С. с гордостью поведал мне, как в институте, где он занимал пост ректора, ему удалось раскрыть заговор студентов-евреев, и хотя ему по-человечески их было жалко, кое-кого из них пришлось арестовать, а других исключить из института.
Подобные разговоры меня настораживали. Несмотря на наше давнишнее знакомство, я был крайне осмотрителен с этим человеком и старался по возможности ему поддакивать. Так, слушая его восторженные речи о гениальности Сталина-теоретика и о его выдающейся роли в революции 1917 года, я, конечно, всячески одобрял и поддерживал все, что он говорил. И, пожалуй, не только поддерживал, но и старался сказать что-нибудь лестное в адрес «вождя и учителя». Но в отношении «еврейского вопроса» я пытался возражать и говорить о том, что евреям сегодня трудно найти работу, практически невозможно поступить в вуз по призванию, а что касается «заговоров», то не все так предельно ясно…
Эти две темы были постоянными спутниками наших прогулок.
Встречаясь с ним, я вначале почти не задумывался над тем, чем вызвана такая его активность и почему наши беседы по инициативе Б.С. сводятся в основном лишь к двум постоянным темам. Все это по времени совпало с «делом врачей». Никого из этих врачей я не знал, и, как и для всех советских людей, сообщение об их аресте прозвучало для меня совершенно неожиданно и неправдоподобно. В то время многие лица еврейской национальности были так или иначе взяты под подозрение. И в какой-то момент я осознал, что наши встречи с Б.С. имеют непосредственное отношение к «делу врачей». Он явно желает (по чьему-то заданию) проверить мое отношение к этой акции советского правительства. Но, верный своим идеалам дружбы и товарищества, пролетарского интернационализма, я всячески старался гнать от себя эти очевидные, но столь неприятные мысли.
Жил я тогда со своей семьей на Плющихе, а академия находилась у Донского монастыря. От Плющихи до места работы я любил ходить пешком. Выходил рано, примерно в 7.30 утра. Шел обычно быстрым шагом. Маршрут мой лежал по Ружейному переулку, затем по Садовой, через Крымский мост, Калужскую площадь и далее по Донской мимо крематория до места работы. И вот однажды, выйдя из дома и свернув в Ружейный переулок, мне показалось, что за мной кто-то следит. Чтобы убедиться, что это не плод моего воспаленного воображения, я проделал элементарную профессиональную уловку, и твердо убедился, что за мной открыто следят два почти одинаково одетых молодых человека. Этого еще не хватало! Серьезно обеспокоенный, я продолжал свой путь. Я пытался понять, чем вызвано такое внимание ко мне, но никаких разумных объяснений найти не мог. Неужели я за долгие годы работы в разведывательных органах не на словах, а на деле не доказал свою преданность Родине и коммунистической партии? Было до боли обидно и противно.