Часа три возились они, пока отвинтили все гайки и отсоединили лыжи от шасси. Потом с полчаса вытаскивали их на поверхность снега из пещеры почти трехметровой глубины.
А между тем Славик все не возвращался. Минуло около шести часов, как он ушел.
— Что за чертовщина? — ломал голову командир. — Неужели беда приключилась!
— Еще только этого не хватало! — заметила Вика.
Прошел еще час, а Славик все не возвращался. Пообедали без него. Солнце скрылось за стеной каньона. Начинало смеркаться.
— Ну вот что, Ашот, пойдем на поиски. С ним что-то случилось, — сказал Житнев.
Они проверили ружья, взяли патроны, карманный фонарик и двинулись в путь.
7. ГОЛОС В НОЧИ
Небо над головой еще голубело, лишь слегка подкрашенное оранжевым светом заката, а в каньоне уже сгущались сумерки. Стояла такая тишина, что даже скрип снега под ногами отдавался эхом в узком ущелье, а голоса вызывали гулкий резонанс, какой бывает только в просторном пустом помещении.
Пилоты торопились — надо успеть пройти хотя бы километров пять, пока не стемнеет совсем. Возвращаться ночью не составляло труда — они пройдут по своему следу, освещая его фонариком.
— И дернуло же нас взять вельможного этого молокососа на борт, — думал вслух Мурутян. — Если сейчас ничего страшного не случилось, то мы еще и наперед хватим с ним горя…
— Да-а, парень спесивый.
— Себялюбивый эгоист! По-моему, он прячет по карманам шоколад. Или шоколадные конфеты. Сегодня, после завтрака, когда он вышел курить, а потом вернулся, на его губах темнел шоколад.
— Что ж, понятно, маменькин сынок, баловень состоятельного папаши. Ничего, обобьем павлиньи перья, если прижмет нужда.
Каньон все время делал пологие повороты то вправо, то влево, стены становились выше. Казалось, они смыкаются над головой, то там, то тут над пропастью на стометровой высоте опасно нависали снежные и каменные карнизы, и было непонятно, почему они не срываются вниз.
Но вот стены вдруг разошлись в стороны, стали ниже вполовину, а сам каньон сделался идеально прямым, как городская улица между многоэтажными зданиями; такое впечатление создавали темные силуэты стен, окутанные густыми сумерками.
— Стоп! — вдруг воскликнул Мурутян и замер на месте. — Кажется, голос…
Они остановились, затаив дыхание.
— Повязка мешает, — буркнул Житнев, отодвигая марлю повыше к макушке.
— Точно, слышу голос, — прошептал Мурутян, — кажется, зовет на помощь…
Вскоре и Житнев расслышал далекий, казалось, полный отчаяния вопль.
— А не сова это? — высказал он догадку. — Очень похож на ее крик.
— Нет, голос человеческий, — уверенно заявил Ашот, — я очень ясно его слышал.
Не говоря ни слова, они ускорили шаг. Минут через десять голос послышался уже отчетливо, его усиливало эхо глухого каньона. Он действительно был полон отчаяния, в нем слышались и плач, и стон, и взывание о помощи.
— Ого-го-о-о! — загорланил Мурутян. — Иде-ем! Пошли бегом!
Но оказалось, что бежать быстро нельзя, при ударах ноги глубоко тонут в снег. Пришлось идти мелкими, мягкими, но быстрыми шажками. Впереди что-то затемнело поперек всей реки, похоже, что там зиял провал. Так оно на самом деле и оказалось, то был обрыв, высокий порог. До сих пор пилоты не пользовались фонариком, экономили батарейки. Теперь пришлось включить его. Освещая все впереди себя, они осторожно подходили к обрыву и скоро увидели на снегу след Славика. А тот все взывал и взывал о помощи плачущим голосом, там, где-то внизу. Только, по-видимому, завидя луч света, умоли, потом крикнул почти рядом:
— Помогите! Из сил выбился…
— Без паники, сейчас поможем, — спокойно ответил Житнев.
Они подошли по следу к краю порога, Житнев направил луч света вниз. Порог падал наклонно метров на десять, был отполирован наледью и напоминал ледяную горку, какие устраивают для ребятишек в новогодние праздники. След Славика кончался у верхней кромки наледи. Сам Славик сидел на снегу внизу, у подножья порога, вот, рукой подать, и отрешенно смотрел вверх, по лучу фонарика. Щеки его блестели не то от пота, не то от слез.
— Черти тебя понесли туда! — сердито воскликнул Ашот. — Разве не видел, что обратно невозможно залезть? Нашел развлечение, молокосос! Захотел покататься! — Мурутян явно дал волю своему гневу, сказалась, наверное, кавказская горячность.