В конце сентября за каких-нибудь три-четыре дня лес на глазах переоделся в новый наряд. Сначала к зеленому стали примешиваться красные и бордовые пятна — это багульник и клены. Потом появились бледно-желто-зеленые мазки рябины и осины. А вскоре заполыхали тепло-оранжевой пестротой сразу все лиственные деревья. И ни одного холодного тона или оттенка! Стояла солнечная, сухая погода, и казалось, будто солнце плавилось с утра до вечера в лесной пестряди.
Меняли расцветку своей одежды и пернатые и четвероногие жители леса. У рябчика желтело оперение, в нем появлялось все больше белых крапинок, у изюбра, кабарги и кабанов белели пах и подбрюшники, блекла желтизна по бокам и на спине.
Во второй половине сентября начался листопад. В лесу стоял таинственный шелест, кроны деревьев с каждым днем все заметнее редели, становились прозрачными. Но вот подул ветер, и лес почти совсем оголился. Сразу исчезли насекомые — бабочки, жучки, гусеницы, пауки. Некоторое время ночной лес еще полнился дружным хором сверчков, но с наступлением осенних утренников прекратились и их однообразные песни. Вслед за ними исчезли и насекомоядные птицы, которые зимуют в теплых краях. Остались те, кто зимует дома: поползни, синицы, дятлы, совы, рябчики, кедровки. На Дальнем Востоке эти птицы почти не поют, даже летом. Суровые условия несомненно накладывают свою печать на характеры здешних лесных обитателей. Голос рябчика, этой крупной лесной птицы, похож на голос малюсенькой синицы, но только он тише и слабее, как у новорожденного цыпленка. Дятлы чаще молчат, а если и издают крик, зычный, звонкий, то лишь в минуту опасности. Смотрите, мол, враг! Голос совы вообще похож на мяуканье кошки, и подает она его очень редко.
Стали особенно заметны лесные ягоды — рябина, лимонник, шиповник, красная смородина, боярышник, калина, дальневосточный барбарис. Пока созревали — маскировались под зелень листвы, но вот листва пожелтела, а плоды вдруг так яростно закраснели, что увидишь их в лесной чаще за добрую сотню метров.
А черемуха, дикий виноград, амурский бархат, аралия маньчжурская, элеутерококк избрали для своих ягод черный цвет. На фоне желтой пестроты лесов эти ягоды тоже видны издалека.
В двадцатых числах сентября в хрустально-прозрачных струях речки стали мелькать какие-то почти черные крупные рыбы в темно-бордовых поперечных полосах, иные (это были самцы) с хищно загнутыми и выдвинутыми вперед зубами, похожими на птичьи когти. Рыбы упорно стремились против течения, шли по самому фарватеру, бились на перекатах. Перед ними разбегались по заливам и ямам хариусы и чебачки, гольяны и даже ленки и таймени. Это было нашествие существ воинственных и бесстрашных, сильных и жестоких к тем, кто становится на их пути. В Амуре и Уссури разбегается вся рыба, даже крупная, когда бывает рунный ход лосося! Это были первые и самые сильные гонцы осенней нерестовой кеты. В одной из головных стай мчались рядом, иногда перегоняя друг друга, Зубач и Беззубка. Он — побольше, пошире, она — поменьше, поуже.
Четыре года назад они родились чуть выше устья Барсучьего ключа, в одной из ям Моховки, в нерестовом галечном бугре. Они ушли отсюда трехмесячными мальками величиной с мизинец. Где только не побывали они за эти четыре года! «Скатившись» вниз по течению Моховки до Голубой реки, они потом попали в Амур, проплыли по нему почти тысячу километров и в конце концов очутились в Татарском проливе, отделяющем остров Сахалин от материка.
Дальше их путь лежал через Японское море, пролив Лаперуза, Охотское море, наконец, через проливы южной части Курильской гряды, ведущие в Тихий океан. Здесь, на бесконечном просторе, где было вволю любой пищи, они росли и развивались. За это время они побывали у восточных берегов Японии, потом, следуя по могучей океанской реке — теплому течению Куро-Сиво, пересекли в восточном направлении Тихий океан, кормились у западных берегов Канады. Но пришел срок, нужно было плыть домой. Океанское течение принесло их к проливам Северных Курил, потом в Охотское море, а уж местное круговое течение доставило их снова в Татарский пролив к устью Амура.
Начинался последний и самый трудный переход в их жизни — против течения. Нужно было пройти почти полторы тысячи километров до родного дома, отыскать его где-то среди сотен рек и речушек, впадающих в Амур.
Войдя в пресные воды, рыбы вовсе перестали питаться. Почему? Чтобы легче было идти? А за счет чего восстанавливать силы? Ведь впереди месяц пути, напряженнейшего труда, безостановочного движения. И тут напрашиваемся мысль: а не для того ли, чтобы сохранить в чистоте какой-то тончайший и совершеннейший химический анализатор, который позволяет лососю найти среди миллионов струй «ниточку», неповторимую в своем химическом составе, ту самую «нить Ариадны», которая приведет его безошибочно к родному дому? Ведь при переваривании пищи в организме будет происходить изменение его химизма, усложнится процесс отщепления «своей» ниточки.