А вон там, возле небольшой наледи на Моховке, бегала норка Свира. Пунктир ее следов помельче, чем у Брока. Не иначе как где-то неподалеку отдушина во льду. Так и есть, под самым берегом видна пропаринка. Здесь норка вышла, значит, где-то рядом нора. Хорошо устроилась Свира: еда рядом, в воде раки, мелкая рыбешка, лягушки. А в убежище мороз не достанет!
Но почему сюда заходит выдра Ласа? Ее след — нескончаемая бороздка, проделанная хвостом в снегу, и два пунктира пятачков, чередующихся по бокам бороздки. А может, это прошел кто-нибудь из ее детенышей? Возможно. Ведь зимой охотничья территория выдр увеличивается, так что не исключено появление здесь если не самой Ласы, то кого-нибудь из ее потомства.
Остается еще разобраться в следах, которые там и тут избороздили чащобу вейника. Конечно же, это бродил изюбр Гру. Наверняка он пасется где-то здесь. Вон съедены метелки, будто косой срезаны. А вот и его лежка — в самой густой заросли. Видно, он решил тут и зимовать. Кругом еда, ветер сюда не проникает, никто ему не угрожает в зарослях. Черный Царап спит, Амба-Дарлы нет в живых, а рысь Фура его не настигнет здесь. А придет весна — отправится он на склон Горбатого хребта глодать побеги аралии и элеутерококка…
СКВОЗЬ МАРТОВСКИЕ СНЕГА
ВМЕСТО ПРОЛОГА
В ту пуржистую мартовскую ночь кое-кто из камчатских радиолюбителей до самого утра не снимали наушников. Прослушивая, по обыкновению, сигналы в диапазоне коротких волн, они уловили подозрительно повторяющиеся позывные на волне 22,358. В эфире звучал беспокойный, какой-то особенно напряженный писк морзянки. Впечатление было такое, будто маленькая птаха-мать, потерявшая птенцов, в тревоге и отчаянии мечется где-то в снежной кутерьме над гористыми просторами полуострова и беспокойно кричит, зовет: «Пи-пи, пи-пи-пи, пи-пи, пи-пи-пи». Потом как бы на помощь ей приходил усталый мужской голос: «Житнев, Житнев, Житнев, как слышите меня, как слышите меня? Я — Бальзам, Я — Бальзам. Ответьте. Прием, прием».
Но безвестный Житнев не отвечал. И тогда из далей дальних вновь появлялась птаха-мать и в отчаянии продолжала свой нетерпеливый зов: «Пи-пи, пи-пи-пи, пи-пии».
Среди тех, кто поймал радиосигналы «Бальзама», оказались вулканологи Никита Колодяжный и Игорь Храмцев.
Одинокая бревенчатая избушка, в которой они ютились в то время, затерялась среди безлюдных просторов так называемого Лавового плато, у подножья одного из вулканов. Месяц назад они вместе с собачьей упряжкой были заброшены сюда вертолетом в связи с «беспокойным» поведением вулканов, примыкавших к Лавовому плато с юга и северо-востока. Вулканологам вменялось в обязанность ежедневно сообщать в институт результаты своих наблюдений за вулканами Кизименом, Двухглавым, Кроноцким, Карымским и Толбачиком. В дальнейшем, когда поступит указание, им предстояло переехать на собачьей упряжке в Долину гейзеров, провести по пути соответствующие наблюдения и выехать к побережью Тихого океана в районе Кроноцкого залива.
Накануне, примерно, около полудня, они наблюдали редкое по силе извержение одного из вулканов, расположенного к северо-западу от них. Чудовищный букет пепельно-зеленоватого газа, разрастаясь и клубясь, поднялся из хаоса гор высоко к небу. Судя по грохоту, который донесся до них, произошло необычное извержение. Скорее это был взрыв. Они предположили, что взорвался либо Ключевской вулкан, самый высокий на Евразийском материке, либо один из группы окружающих его меньших по размеру вулканов. Уже потом, вечером, на сеансе связи с Петропавловском, они узнали, что произошел действительно взрыв — проснулся вулкан Безымянный.
Но они не могли долго наблюдать это редкостное явление природы. Во второй половине дня, как это бывает нередко здесь, в каких-нибудь полчаса разразилась жестокая пурга. Ее фронт шел со стороны Тихого океана, быстро распространился на все Лавовое плато, вплоть до заструг Валагинского хребта. К ночи избушку вулканологов замело по самую крышу, и теперь над ней из сугроба едва высовывалась жестяная труба, да тонкой лозинкой гнулся под ветром штырь антенны.