Как всегда, когда приходилось пролетать над этими местами, Вика с волнением ждала появления родного села; самолет обычно пролетал над ним.
Вот и сейчас, прилипнув курносым носиком к стеклу окна, она нетерпеливо смотрела вниз — ну когда же оно появится? Ага, вот знакомые квадраты полей, а вон и порядки изб, линии улочек. Она без труда нашла свою избу, даже увидела кого-то во дворе, но разглядеть с высоты, кто там — отец, мать или кто-нибудь из сестренок, — она не смогла.
Вика была коренной камчадалкой, — так здесь называется местная народность, которая давно смешалась с русскими, утратила свой язык, черты быта, но зато сохранила приметы внешности: чукотский разрез глаз, смуглость кожи, черные волосы и еще говор русских первопроходцев, в котором преобладали цокающие звуки: «цо, паря, цаек попьем?» Этой фразой пилоты не раз донимали Андреевну.
Житнев безошибочно определил речку, по долине которой предстояло лететь. Сначала долина выглядела довольно широкой и более или менее прямой. Но чем дальше, тем уже становилась она, выше и круче поднимались горы, начинались зигзаги. Пилоту то и дело приходилось кренить машину на виражах, огибая скалы. Вику кидало из стороны в сторону, пришлось пристегнуться ремнями к сиденью, ее стало поташнивать — она вообще с трудом переносила болтанку.
Наконец долина вновь расширилась, горы стали ниже, и пилоты увидели впереди небольшой поселок. Возле него на снежном поле темнел посадочный знак, а неподалеку толпилась небольшая группа людей. Житнев сразу же пошел на посадку и приземлил самолет на все три точки.
Не успел самолет остановиться, как к нему бросились люди, одетые в кухлянки, оленьи торбаса. Это были эвены. Четверо бегом несли на растянутом пологе больную, следом рысцой семенил молодой человек в белом халате.
— Что с больной? — было первым вопросом Вики к молодому человеку в белом халате; перед нею стоял русский паренек — местный фельдшер.
— Третьи сутки родовые схватки, а родить не может, — уныло отвечал тот. — Видимо, неправильно лежит плод, придется прибегнуть, наверное, к кесареву сечению.
Пока грузили роженицу в самолет и умащивали ее на носилках, возле Мурутяна топтался невысокий эвен лет под сорок и уговаривал пилота взять в самолет переметные сумки из оленьих шкур, до отказа набитые поклажей.
— Товариса летника, я ей музик, понимаете? — вдалбливал он пилоту. — Зынка раз родит — надо хюросый кормезка, тут олеока мясо. Эвен без мяса плохо. Опять зе — молока детке. Будь добра…
— Ладно, кидай.
Но кинуть сумы одному не так-то просто — их с трудом завалили в кабину два эвена.
Пилоты уже завели мотор, когда из поселка выскочила собачья упряжка с двумя седоками в нарте. Один погонял собак, размахивая остолом — заостренной палкой для торможения нарт, другой, что сидел позади, показывал знаки руками, явно выражая просьбу задержать вылет.
— Вечная история, — проворчал Житнев, сбавляя обороты мотора. Он давно привык к тому, что на обратный рейс обязательно просились пассажиры, особенно из глубинных районов.
На этот раз просителем оказался плотный, румяный, как спелое яблоко, паренек, русский, одетый в просторную волчью доху и расшитые бисером торбаса. На голове чуть набекрень сидела новенькая пыжиковая ушанка. Мурутяну, который вышел встретить приехавших, паренек объяснил, что он сын директора местного оленеводческого совхоза, учится в Ленинграде, приезжал на каникулы и теперь опаздывает — не было самолетов.
— Залезай, — коротко бросил Мурутян и, подав стремянку, принял тяжелый рюкзак и модный саквояж.
Самолет легко оторвался от поля и круто набрал высоту. Трасса теперь была хорошо знакома Житневу, погода стояла ясная, и пилот легко и уверенно вел машину над горами. На подходе к долине реки Камчатки оба пилота сразу увидели далеко впереди нечто непонятное: к небу быстро поднимался исполинский сизый гриб. Они переглянулись, как бы спрашивая друг друга: что это? Судя по всему, «гриб» возник где-то в районе северной оконечности Валагинского хребта, по ту сторону от него. Слева, севернее, упирал в небо свой заснеженный конус Ключевской вулкан.