— Возьмите оружие, — говорит политрук раненым бойцам.
Мы передаем им автоматы. Теперь они должны охранять женщин и детей. Сборы окончены. Все пятеро, мы стоим около двери парадного подъезда. Там, за кирпичными стенами, каждого из нас могла легко настичь смерть. Даже если мы благополучно доберемся до валов на берегу реки, смерти ничего не стоило встретить нас пулеметным огнем в самый последний момент у Мухавца, и тогда напрасно будут ждать нас тетя Паша, и смешная девчурка Томка с торчащими, словно рожки, косичками, перевязанными огромными красными бантами, и раненые бойцы, для которых вода — жизнь.
— Не бойся, Леня! — треплет меня по голове Евгений. — Все будет в порядке. Мы еще с тобой в футбол погоняем в следующее воскресенье. Дай только немецких гадов отогнать.
— А я и не боюсь, — обиженно бурчу я, хотя на самом деле страшно покидать дом и ползти в кромешной тьме, разрываемой ярким светом прожекторов.
— За мной! — раздался тихий голос политрука, и он первым шагнул в темноту. За ним Николай. Оба вооружены до зубов — за поясом гранаты, в руках пистолеты. У нас троих оружия нет, зато за спиной вещевые мешки с фляжками и бутылками, обернутыми мягкой материей, чтобы не звякали при движении. А оружия нам не надо. Если нас обнаружат, то оно все равно не поможет. Нам надо побольше принести воды.
Я должен идти третьим. С трудом заставил себя оторваться от стены дома и двинуться вперед. Душный, горячий воздух облепил со всех сторон. У меня появилось такое ощущение, словно это не воздух, а вата. Ее нужно разводить руками, чтобы двигаться вперед. С трудом я различил впереди, шагах в пяти, фигуру Николая и, прижимаясь к ограде палисадника, бросился за ним. Сзади слышалось прерывистое дыхание бегущих бойцов. Это придало мне бодрости. Вот и кончились палисадники с жасмином и пахучими цветами. Их аромат перебивал даже горькие запахи гари.
Передохнув, двинулись дальше. Еще метров двести нас прикрывали деревья. Мы осторожно перебегали от ствола к стволу, выбирая такие моменты, когда потухал луч прожектора или гасла повисшая в небе осветительная ракета. Но и эта защита осталась позади. Далее — совершенно открытое пространство, все изрытое воронками. В километре от нас возвышается вал, на котором засели три немца с пулеметом. Если они заметят нас, то конец — перестреляют.
— Держаться ближе друг к другу, — слышу я шепот политрука. — Вперед!
И он, извиваясь своим сильным гибким телом, держа в левой руке пистолет, а в правой гранату, начинает ползти к валу. Николай хлопает меня по плечу, и мы ползем следом. Далекие всполохи разрывов иногда вырисовывают в темноте вал — цель нашего пути, и тогда я отчетливо вижу подошвы сапог Евгения и удивляюсь, почему так ярко поблескивают подковки, будто они сделаны не из железа, а из драгоценных камней. Но вскоре это перестает удивлять меня, и я чувствую, как вещевой мешок с фляжками, о котором я почти позабыл, будто наливается свинцом, становится все тяжелей и тяжелей, придавливая меня к земле. Звонко бьется сердце.
Я пугаюсь, что это громкое биение услышат фашисты там, на валу, и на мгновение замираю. Набираю раз, другой полную грудь воздуха, пытаясь заглушить предательский грохот сердца, и вновь начинаю ползти. Вначале вытягиваю вперед левую руку, подтягиваюсь, затем с величайшей осторожностью — правую. И так — сотни раз подряд. Мускулы наливаются чем-то горячим, затем начинают деревенеть. Мне кажется, что путь наш ведет в бесконечность и мы ползем уже целую вечность, а я уже не человек, а автомат, который должен по очереди вытягивать то одну, то другую руку и ползти, ползти, ползти…
Когда вспыхивает в небе ракета или пробегает луч прожектора, я привычно, как и другие, замираю, плотнее прижимаясь к земле. В эти мгновения хочется втиснуться в нее поглубже, зарыться словно крот. Но вот тьма вновь обступает нас, и мы продолжаем свой путь. Каждый из нас знает, что малейшая неосторожность или случайность — по земле замечутся ослепительные лучи прожекторов, и тогда, как бы плотно ни прижались мы к земле, нас обнаружат, и с вала ударит вражеский пулемет.