— А мы и задумали флаг этот содрать, — радостно проговорил второй парнишка, сероглазый и светловолосый Ванек, — и на его место повесить наш, советский.
— Да, но как это сделать? — спросил я. — Где достать флаг?
— Просто! Каждый вечер, если не приезжает из района начальство, Неделя гуляет со своими помощниками, а потом беспробудно спит. Из пушек пали — не проснется.
— А флаг советский, что еще в первые дни немцы сорвали и выбросили, мы припрятали в надежном месте. Ждали, пока наши придут, да вот задумали проучить Неделю, а заодно и тех, кто прибивается к предателю поближе. Пусть знают, что Советская власть жива!
Я загорелся, позабыв о том, что давал себе зарок: в пути нигде не задерживаться. Садами мы пробрались к дому, над которым мокрой тряпкой сник не то петлюровский, не то еще какой-то белогвардейский стяг. Окна были настежь распахнуты. В сад падал сноп яркого света, доносились пьяная речь, бабий смех, песни. На крылечко, пошатываясь, широко ступая коваными немецкими сапогами, вышел толстый, красномордый мужчина лет пятидесяти. Он был в немецкой полевой форме, только без погон, Рыгая, Неделя бессмысленно уставился на кусты. Затем он вытащил из кобуры пистолет и нетвердой рукой навел его на кусты.
«Трах, трах, трах!» — пастушьим бичом хлестнули выстрелы. Мы прижались плотнее к стене хлева, боясь, что Неделя переведет огонь в нашу сторону. Но тут из дома выскочили собутыльники полицая и потащили упиравшегося дружка в горницу. Оттуда еще долго слышались его вопли: «Жиды! Комиссары! Вешать всех!»
Когда разбрелись перепившиеся полицаи, кто в одиночку, а кто вдвоем, до нас из горницы донесся громкий храп с присвистом. Пора начинать. Тихонько подошли к крылечку и попытали на прочность длинный шест. Он был намертво приколочен длиннющими гвоздями к балке. Мы быстро спустили полицейский стяг, а на его место привязали красный, советский.
— Постой, — прошептал я, когда мы уже собрались ретироваться, — хорошо бы смазать шест мазутом или колесной мазью. А?
Кастусь слетал домой, и вскоре толстый слой тавота покрыл шест почти до половины.
Чуть свет мы уже были на своем наблюдательном посту. Нам очень хотелось увидеть, как рассвирепеет Неделя, увидев красный флаг, трепещущий над полицией. Ждать пришлось долго.
За селом вначале глухо, а затем звонче застрекотали мотоциклы. Поднимая густую, не успевшую остыть за ночь пыль, к дому Недели подскочили три немецких мотоцикла с колясками. Оттуда вывалились автоматчики и, заметив красный флаг над крышей, на мгновение замерли на месте, а затем громко заговорили. Тут-то и выскочил ничего не ведавший, но на всякий случай сжимавший в руке пистолет Неделя. Фашист с первого мотоцикла, пригнувшись, выбросил автомат.
«Та, та, та» — короткая очередь прошила толстое брюхо Недели. Он охнул, схватился за живот и медленно скатился со ступенек. Мы бросились наутек. Мотоциклы, видимо ожидая ответных выстрелов, рванулись с места и, петляя, на полном ходу помчались прочь из села, оставив после себя облако медленно оседавшей пыли.
Отдышались мы только за селом, недоуменно и испуганно глядя друг на друга.
— За что это они его? — запинаясь, произнес Ванек.
— Чудак, — похлопал его по плечу Кастусь, — советский флаг фашисты заметили у самого дома и решили с перепугу, что здесь партизаны. Так Неделе и надо! От своих же, сволочь, смерть принял.
— Эх! — горестно протянул Кастусь. — Жаль, что ты уходишь, а то бы мы еще с тобой и не то устроили!
— Ничего, ребята, как только отгонят фашиста, так я к вам обязательно приеду, — взволнованно и в тот момент крепко веря в это, заявил я. — Обязательно!
Но таких удачных дней в те дни моей жизни было мало. Горестей было намного больше, но так уж устроен человек: плохое быстрее стирается из памяти, нежели хорошее. Вообще же те времена — это единый сгусток невзгод и страданий, в которые, кое-где вкраплены незабываемые и светлые минуты теплого и доброго, человеческого.
Много обид перенес я, шагая по опаленным дыханием войны дорогам, много увидел людского горя, которое принесла с собой война.
В глухих, отдаленных от жилья и центральных дорог местах нарывами вспухали рыхлые холмы свежей земли — здесь гитлеровцы из зондеркоманд СС расстреливали евреев и всех, кто пришелся им не по вкусу. Это были запретные зоны, и люди шарахались от этих страшных мест, как от проклятых. Встречались совершенно обезлюдевшие местечки, в которых уже никогда не зазвенит смех детишек, не закурится над крышей сладкий дымок. Жителей этих опустевших селений или угнали в Германию, или же они заснули вечным сном под свежими холмами братских могил.