— Ты куда, мальчик, идешь? — нарушил молчание солдат.
— В Киев, — соврал я, — там у меня тетка. А родители погибли во время бомбежки.
Шофер присвистнул, видимо, желая пояснить: «Далеко собрался!» Мимо проносились рощицы, села, перекрестки с указателями. Осмелев, я спросил:
— А вы не знаете, где фронт?
— Э, мальчик, далеко фронт! Почти у Киева.
На лице моем выразились растерянность и огорчение, шофер, видимо, желая меня подбодрить, сказал, что он держит путь в Житомир и с удовольствием довезет меня туда. Правда, добавил он, надо как-то схитрить так, чтобы никто меня не заметил в машине. Вскоре я уже знал, что шофера зовут Пауль Браун. Родом он из Гамбурга — большого портового города, славившегося своими пролетарскими традициями. Отец его всю жизнь трудился на верфях, строил корабли, бороздившие моря всего мира, защищал в профсоюзе интересы товарищей. Стал судостроителем и сын. Он был механиком, специалистом по двигателям. Нацистское начальство знало, что Пауль Браун во время забастовок поддерживал рабочих. Вот и забрали его побыстрее в вермахт, но на передовую не послали. Все-таки золотые руки: любой мотор разберет и соберет, сделает лучше нового.
— Гитлеру нужны умелые руки, — горько улыбнулся Пауль, крутя баранку, и на его лбу прорезалась упрямая глубокая складка. — Поэтому я здесь, в Советской России. Причем во второй раз.
Лет восемь назад Браун по контракту приезжал строить большой тракторный завод на Волге. В те годы ему казалось, что весь мир можно переделать по-своему, надо только очень захотеть. В Германию, где к власти пришли коричневорубашечники, возвратился, твердо усвоив такие понятия, как «советская власть», «товарищ», «социализм». Своих политических симпатий молодой рабочий ни от кого не скрывал. Много неприятностей выпало поэтому на долю Пауля: нацисты не жаловали подобное вольнодумство. По их мнению, он, Браун, чистокровный ариец, должен стать властелином мира, грабить и убивать, а не симпатизировать людям, продавшимся, как они говорили, евреям.
Сейчас остались у Пауля дома двое ребятишек. Старшему, как и мне, скоро должно было стукнуть четырнадцать.
По вечерам, когда мы подъезжали к месту ночевки, Пауль прятал меня в закрытом кузове, где я и проводил всю ночь, закутавшись в брезент. А по утрам, когда колонна двигалась в путь, он пропускал вперед все машины и всегда ехал последним. За это Пауля поругивало начальство, предупреждая, что на дорогах стало беспокойно, появились советские десантники.
— Да! — с горечью любил сетовать Браун, будто продолжая давно начатый с кем-то разговор. — Обидно, что люди смотрят сейчас на немцев, как на нацию садистов и преступников. А ведь мы, простые немцы, трудовой, честный и умный народ. Руки наших рабочих могут сделать самую сложную машину. На германской земле родились такие великие 108 гуманисты, как Гёте, Шиллер, Бах. Но вот появился Гитлер, и великое прошлое крест-накрест перечеркнуто свастикой, тенями виселиц, колючей проволокой концлагерей. Текут по миру реки крови и слез, и все из-за нас, немцев. А что делать? Что? Даже Альберт Эйнштейн, этот колосс мысли, бросил друзей, лабораторию, землю отцов и бежал за океан! Матери пугают нами детей. И это повсюду, где мой спидометр отсчитал километры: во Франции, Бельгии, Чехословакии, Польше. Теперь он считает версты России. А где будет конец? Я спрашиваю!..
Раскрыв от удивления рот, я слушал и слушал рассуждения этого странного немца, и в голове моей поднималась целая сумятица, вихрь противоречивых мыслей.
Неужели так думают все простые немцы? Тогда почему они пошли на нас войной? А если не все, значит, Пауль Браун — исключение, и большинство немцев — убийцы и преступники.
Браун говорил, ставил вопросы один труднее другого, не давая ответа. Мои мысли путались в голове еще больше, но как я мог выяснить что-либо у человека, когда он сам спрашивает меня. Следовательно, ему тоже нужен советчик, умный и опытный, а не такой, как я, ничего не видевший в жизни паренек. Дорога навертывалась на спидометр километр за километром, приближая нас к месту расставания…
«Хенде хох!»
Солнце уже давно спряталось за полем, когда «оппель» въехал в лес. Теплая украинская ночь быстро укутывала землю, пряча в темноте петляющую ленту шоссе, зажигая над нами колкие снежинки далеких звезд. Пауль включил фары. Сноп света раздвинул сумрак, полоснул по корявым стволам дубов, по стройным, будто вспыхнувшим от смущения, светящимся березкам и, будто устав, завяз в зарослях кустарника. Навстречу бил упругий чистый ветер, без пыли и духоты, весь настоянный на запахах лесных цветов.