Наша память часто прячет в своих тайниках переплетения незначительных встреч и событий, которые только в определенной ситуации становятся яркими и запоминающимися. От тех осенних дней сорок первого года у меня в памяти сохранились картины оккупированного Кировограда и этот, будто накачанный воздухом толстяк с арбузами. Мне так хотелось броситься к нему, ударить головой в жирное брюхо, так, чтобы арбузы разлетелись в разные стороны. Увы, это желание так и осталось неудовлетворенным. Но образ этого торгаша ярок в моей памяти. Отчетливо помню я и сердобольного, слащавого старичка, давшего мне приют в своей добротно построенной хате, окруженной старым вишневым садом. Мне казалось, что именно он, этот сад, чудесным образом уберег тишину и довольство этого дома в дни, когда кругом столько горя.
Старичок был небольшого росточка, с седой бородкой и головой, остриженной под кружок. Светлые глазки хитро поблескивали, когда он говорил приятные, добрые слова. Одевался он в холщовую белую рубаху, выпущенную поверх галифе. Ходил босиком, говоря: «Это пользительно для организма». Бабка была полной его противоположностью. Рослая, пудов шести весом, она предпочитала сидеть на завалинке и лузгать семечки, время от времени обращаясь к старику: «Мыкола, а Мыкола! Мабудь, треба сенца коняге подкинуть!»
Оба тревожились за худущего гнедого мерина, которого нашли в степи. Видать, конь был брошен ездовыми из-за своей немощи. Правда, он быстро оправился, и его тихое ржание иногда доносилось из клуни, вызывая у стариков тревогу. Они боялись, что немцы отберут коня.
В дом к Миколе Никитичу я попал уже в октябре, оставив позади Пятихатку, по дороге в Запорожье. Я очень устал, износил окончательно свои башмаки, занозил ногу и был очень признателен деду и бабке за то, что они приютили меня. Правда, оба они были скуповаты, но я этому не придавал значения. Не то время! Над головой была крыша, я имел кусок хлеба, думал залечить ногу, а там двинуть дальше.
Дед Микола был набожен, многословен и каждую мысль, дергая себя за бороденку, подкреплял словами: «Бог дал, бог взял».
Однажды под вечер к моим хозяевам зашел деревенский староста Тертый, разбитной хитрый дядька лет сорока. На выскобленный до желтизны стол поставили бутылку горилки, огурцы, помидоры, сало. Я сидел на завалинке, не обращая внимания на хмельной разговор. Невольно до моего слуха долетели слова: «А что с хлопчиком робить будешь?»
«Обо мне!» — прислушался я к беседе.
— Как — что? Бог дал, бог взял!
В хате крякнули, помолчали. Потом старуха слезливо начала: «Надо огород убирать. Хлопчик самим нужен».
«Что это они, — подумал я, — заинтересовались моей особой?»
То, что я услышал дальше, наполнило меня ужасом. Кровь бросилась в голову. Я даже привскочил от неожиданности, но сдержался, слушая разговор.
— Значит, так, Микола, — говорил староста, — завтра запрягай гнедого, и с утра двинем в райцентр! Хлопцу скажи, что едем на базар. А там — прямо в комендатуру!
— А зачем немцам дети? — спросила бабка.
— Зачем, зачем? — недовольно пробурчал старик. — Понимать надо! Собирает немец безродных и в специальный детдом! Все равно пропадут в лютую годину. А там кормить будут, одевать. Ну и опыты, говорят, разные проводить над ними или что еще… Всякое болтают!
— И десять красненьких за него получишь! — захлебываясь, засмеялся Тертый. — Да и документ на конягу выправим!
— Добре! — с радостью согласился дед.
— Ну давайте. До утра! — нахлобучил шапку староста, переступая через порог.
Увидав меня, он приостановился, а потом решительно шагнул в калитку. В доме заспорили. Бабка нападала:
— Ты что же, старый ирод, чужого дитя фашисту хочешь отдать? Ты его рожал? Кормил?
— Чего разгавкалась? Не твоего ума дело!
— Старый хрыч! Тьфу! — сплюнула в сердцах старуха. — Грех такой на душу берешь. За тридцать сребреников! Советы вернутся, они тебе припомнят!
— Где там вернутся! Они, балакают, уже Харьков бросили, за Сталино драпанули… Да и кормить нам твоего Леньку нечем! А потом — приказ. Фашист шутковать не любит!
Бабка хотела еще что-то сказать. Но дед Микола взъярился.
— Цыц, тебе говорят! — гаркнул он. — Ишь, волю взяла!
Услышав, что старик шаркает к двери, я влетел в клуню, стараясь сдержать взволнованное дыхание.