Сказано – сделано! Мужчины засобирались. Тамара понимала, перечить Дорогину бессмысленно, если уж решил, то обязательно сделает.
Пашка за эти дни словом не обмолвился о том, что Дорогин сам может что-нибудь прикупить сиротам из детского дома. Хотя видел, Сергей живет не бедно, особо не шикует, но так уж сложился его характер, лишнего не надо, но и свое не отдаст. Так его воспитал детский дом, потом выученное закрепила зона.
Когда Пашка и Сергей решили ехать в Тверь, Дорогин хитро подмигнул Солодкиной:
– Слушай, Тома, я хотел бы и от себя… – сказал он, затем осекся, – от нас что-нибудь детям купить.
Пашка делал вид, что не слышит этих слов, рассматривал доски потолка, не находя в них ни единого изъяна.
– Конечно, – тут же спохватилась Тамара. – Я сама хотела тебе предложить.
«Деньги, наверное, принадлежат ему, – подумал Пашка Разлука о Дорогине, – у женщины он спрашивает лишь для проформы. Даже не могу понять, кто она ему? Называет женой, но отношения у них странные… Какая мне разница! Друг детства, он и есть друг детства! А остальное меня не касается! Сколько же отвалит Дорогин на подарки?»
И Пашка в самых смелых мечтах придумал цифру – ЗОЮ долларов. А Дорогин еще раз подмигнул Солодкиной, и та склонилась к нему. Муму прошептал ей несколько слов на ухо, и та радостно и согласно кивнула.
– Подожди, Пашка, двадцать минут ничего не решат, а детям будет приятно.
Мужчины молча курили, ожидая, когда вернется Солодкина. Тамара вошла и положила перед Пашкой пачку стодолларовых банкнот.
– Вот, это от нас!
«Десять тысяч! – ахнул в душе Пашка Разлука. – За эти деньги, по абхазским меркам, можно весь детский дом отремонтировать. Там, если доллар покажешь, за тобой целый день ходить станут, даже без особой надежды получить этот доллар на руки.»
– С такими деньгами и ехать страшно, – сказал Пашка, не притрагиваясь к пачке.
– Часть мы в товар переведем, – усмехнулся Дорогин. – Сколько в машину войдет, по завязку забьем. Остальное наличными отдадим директору.
– Одно название, что директор, – рассмеялся Пашка Разлука. – Дядя Федор, наверное, последнюю зарплату года три тому назад получал.
– Берите, Паша, вы сами знаете, чего им там не хватает, – Тамара ненавязчиво пододвинула пачку поближе к Паше.
Тот хмыкнул, но деньги взял, засунул в карман куртки. Задумался, извлек деньги и вложил их в портмоне между фотографией, на которой были изображены он и Дорогин в пионерских галстуках под цветущей магнолией, и удостоверением инвалида вооруженных сил.
– Так оно надежнее будет! Эта фотография у меня как икона! Она меня тридцать лет хранит.
– Я-то думал, это ты ее хранишь, – хлопнул по плечу приятеля Дорогин.
– Так всегда в жизни и получается: что ты хранишь – то и тебя хранит! Когда хреново, вытаскиваю фотографию, смотрю на наши рожи и говорю себе: “Пашка, мы же с Серегой и не такое пережили! Переживем и худшее!”. Ты даже не знал, жив ли я!
– И ты не знал! А я верил, не мог такой парень, как ты, бесследно пропасть!
– Конечно не мог.
– Парни, – обрадовалась Тамара, – я фотографии сделала, на одной из них вы вместе стоите, точно, как в детстве, и выражения лиц те же. Вы о дяде Федоре говорили. Надо послать снимок ему, фотография раньше вас в Гудауту прибудет экспресс-почтой. Обрадуется старик.
– Конечно, надо, – Муму толкнул в бок Пашку, – давай адрес. Мы еще пару фраз на обратной стороне черканем.
– Отошлю, вы не волнуйтесь, снимок раньше вас придет, – Солодкина грустно улыбнулась и предложила:
– Посидим на дорожку.
Она присела на подлокотник кресла рядом с Муму, обняла его за плечи, чувствуя, что расстается с ним надолго. Она не сомневалась в Сергее, знала: тот вернется во что бы то ни стало.
– Вы хоть звоните мне, мужики, держите в курсе.
Пашка захихикал:
– Оттуда даже толковой связи с внешним миром нет. Если бы спутниковый телефон у нас был с раскладной антенной, мы бы дозвонились. Но там, как на Северном полюсе, только через спутник можно связь держать, да через пограничников и, как ни странно, через почту. Она одна после распада Союза там действует.
– Кстати, как погранцы служат? – спросил Дорогин.
– Пограничники живут, вернее, доживают, плавают на ржавых катерах, когда горючку найдут, а большей частью по берегу ходят, словно ищут, что море им подкинет. Молодцы они, иногда, когда в детском доме совсем невмоготу, кое-что подкидывают. Мешок муки, тушенки с десяток банок, макароны.., хотя самим жрать нечего.
– Помолчим… – предложила Тамара. С минуту все сидели в молчании, каждый думал о своем. Дорогин – о том, что вновь увидит места, где прошло его и Пашкино детство. Он даже не знал, что всколыхнется в душе в момент, когда он вновь увидит крыши детского дома: то ли тоска по утраченному, то ли припомнится что-нибудь светлое и доброе, но позабытое.
Тамара сдерживала себя, чтобы не попросить Дорогина остаться, и придумывала оправдание своему молчанию. Пашка же думал о том, что дети обрадуются, даже просто увидев машину, въезжающую в ворота детского дома. И уж тем более завопят от восторга, когда узнают, что им привезли подарки. Он вертел в руках губную гармошку, еле сдерживаясь, чтобы не заиграть.
– Сыграй, Павел, что-нибудь напоследок, – предложила Тамара.
– Хотите, вальс сбацаю, а вы станцуйте на прощание.
Паша взял гармошку двумя руками, поднес к губам так, как подносят ломоть арбуза, и с чувством принялся играть простецкий вальс, отбивая такт ногой. Дорогин пригласил Тамару.
– Ты же никогда со мной вальс не танцевал, даже не знаю, умеешь ли.
– С тобой – нет, а в детском доме я был большой мастак.
– За тобой, наверное, там все девчонки увивались?
– Не стану врать, я им нравился, – Дорогин закружил Тамару и прошептал ей на ухо:
– Ни одна девчонка мне по-настоящему не нравилась, я был влюблен в училку русского языка.
– Если ты называешь ее училкой, то вряд ли ты ее любил.
– В детском доме свои понятия, своя лексика… Я ее в самом деле любил. Она на тебя была похожа. Я только сейчас это понял.
– Такая же красивая? – игриво спросила Тамара.
– Красивая и хорошая.
Пашка старался. Он играл самозабвенно, полуприкрыв глаза, забыв обо всем на свете, выпав из потока времени. Он сам не знал, где он теперь: в детском доме на танцах или в доме покойного доктора Рычагова.
– Ты сказал об этом своей училке? Признался ей в любви?
– Я писал ей записки, но не подписывался. Напишу – и в журнал засуну.., жду, сам не знаю чего.
– Она по почерку не разгадала автора любовных посланий?
– Я писал левой рукой, печатными буквами. Женщина прижалась к мужчине, и они уже не кружились, а стояли посреди большой светлой гостиной. Музыка резко оборвалась. Пашка носовым платком бережно протер губную гармошку и спрятал ее в кожаный футляр.
– Давненько я так, от души, не играл, некому было слушать. Ценителя настоящего не находилось. Для меня эта гармошка как для виртуоза скрипка Страдивари.
– Ты не рассказал, Павел, куда подевалась та губная трофейная гармошка, которую тебе дядя Федор подарил, он ее из Германии привез.
– Ту я в Афгане потерял.., меня ранило, когда очнулся, первое, что сделал, – не к пистолету потянулся, а к инструменту… А ее нет… Может, теперь душман какой на ней играет… А может, лежит она между камнями, рассохшаяся… Лучше бы душман играл, инструмент жить должен. Когда скрипка не играет, она мертва, она – мебель, украшение, она не живая. Так и гармонь. Губная гармошка чем хороша? На ней душа играет, дух из тебя в нее уходит, ты через нее дышишь, своим дыханием согревая и оживляя…
– Красиво ты, Павел, говоришь…
– Вы хоть вещи с собой возьмите, – сказала Тамара, – куртки теплые захватите, смену белья, одеяло.
– Если есть деньги, никаких вещей в дорогу брать не надо! – Дорогин хлопнул себя по карману, в котором лежало портмоне. – Вся дорога, Паша, за мой счет: бензин, еда, ночлег!
– У меня дизельная тачка, так что солярка дешевле бензина обойдется.