— Все люблю, Костя, все: и жизнь, и свой дом, и березовую рощу на берегу реки, где живут мои отец и мать, и Черное море, где служил два года в береговой обороне. И еще люблю музыку. Музыку люблю, Костя…
— А какую музыку любите? — не поднимая головы, спросил Костя, чувствуя, как широкая горячая ладонь опускается на его вихрастый чуб, бережно приглаживая волосы. Костя никогда не поверил бы, что у такого здоровенного и внешне грубого человека могут быть такие ласковые руки.
— Сегодня я был в Доме техники, — продолжал Зернов, — там стоит рояль. Так хотелось отвести душу, но уже было светло.
— А мы туда ночью сходим, поиграем.
— Нет, Костя, сейчас не до музыки.
— Ну и зря, — возразил Костя, пытаясь вернуться к прерванному разговору. Он не знал, что Зернов уже доложил о нем командиру полка и что короткая, но хорошая дружба их может прерваться в любую минуту.
— Ну вот что, Костя, — сказал Зернов, вставая, — идем в штаб. Там тебя ждут.
4. Боевое крещение
Штаб полка расположился между двумя глубокими оврагами, что проходят через всю территорию заводского района. Недавно здесь зеленел парк. Он был в самом центре заводского поселка. Кусты акации, сирени и орешника стояли зеленой стеной, ограждая посетителей от жаркого солнца в зной и от песка во время ветра. В аллеях почти круглые сутки стояла прохлада. Хорошо было тут играть в прятки… Залезешь в кусты — и попробуй найти! Вечерами к развилке оврага по аллеям и тропкам со всех сторон парка стекались люди. Тут стояли, как на подбор, высокие, стройные деревья. С открытой эстрады, устроенной под тенью двух косматых тополей, выступали артисты, музыканты.
Теперь в парке все изменилось. От красивых зеленых аллей, идущих туннелями между густыми зарослями акаций и сирени, не осталось и следа. Парк превратился в сплошные ямы и воронки от снарядов и бомб. Вместо тропинок появились извилистые траншеи, ходы сообщения и ломаные линии окопов, вырытых в несколько рядов. Только кое-где из пепла выглядывали комельки обгоревших кустов акаций да одинокие стебли орешника.
Там, где раньше была эстрада, среди воронок и куч земли все же остался один старый могучий тополь. Прошитый и поцарапанный осколками, расщепленный прямым попаданием мины, он выглядел калекой. Всего лишь один сук-обрубок остался на нем. Взрывные волны оборвали кору, и сук торчал, как ампутированная по локоть рука. Упади тополь — и не на что опереться. Но он стоял крепко, настороженно и, словно сознательно, накренился в сторону фронта.
В тридцати — сорока шагах от тополя расположилось зенитное орудие. Оно было замаскировано так, что ствол орудия напоминал дерево. Может, поэтому так много досталось тополю.
Костя пришел сюда во второй половине дня. Теперь он был в сапогах. Его обмундировали утром в штабе. Суконные брюки с кантами и длинная гимнастерка с чужого плеча висели на нем неловко, но он держался бодро и даже гордо: приятно было чувствовать себя военным.
«Какие тут хорошие люди: и дядя Володя, и старшина, что выдал обмундирование, и Александр Иванович Фомин — все как один! А Зернов — настоящий друг. Вергуна нашел…» — Костя легонько погладил себя по боку, где под гимнастеркой сидел голубь. — «Только вот одно неясно. Дядя Володя был комиссаром того полка, которым командовал папа. Почему же он не говорит, где папа? Почему тянет?»
О судьбе отца Косте никто открыто не сказал, только намекнули, что Пургин остался в тылу врага. Почему оставлен и как — дядя Володя обещал рассказать в следующий раз, так как в тот самый момент, когда Костя стал добиваться, где отец, Титова срочно вызвал командующий.
Костя остановился возле зенитного орудия: Зернов говорил, что есть девушка, которая хорошо знает его — Костю. И вот он увидел подходящую к зенитке свою бывшую пионервожатую Надю. Она похудела, осунулась. Лицо обветрилось, потускнело, нос заострился, и только глаза блестели по-прежнему ласково и заботливо.
Зенитчики уже не раз принимали бой не только с самолетами, а и с танками и пехотой врага. Но Наде все казалось, что она еще мало отомстила врагу. Когда батарея выдвинулась в парк, Надя лишилась сна и аппетита. Парк, где она еще пионеркой своими руками сажала цветы, окучивала саженцы, поливала сирень, а затем, будучи уже вожатой пионерского отряда, приходила со своими ребятами на прогулку, был теперь изуродован. Наде было так обидно и больно за парк, что первые дни она готова была где-нибудь украдкой поплакать, но обстановка не позволяла.