«…За личную отвагу и доблесть, проявленную в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, наградить гвардии майора Пургина Петра Петровича орденом Отечественной войны I степени.
Командующий 62-й армией генерал-лейтенант Чуйков.
Член Военного совета дивизионный комиссар Гуров».
Положив листок на стол, Титов еще раз пробежал глазами по строчкам приказа.
— Дядя Володя, разрешите войти? — послышался в дверях голос.
— А, Костя, входи, входи! — бодро ответил Титов.
Костя робко переступил порог и, думая, что ему попадет за самовольную отлучку, виновато остановился в дверях.
— Проходи, проходи, что ты стоишь?
Костя не знал, как себя вести сейчас при разговоре с дядей Володей. Хотелось быть большим, но, чувствуя за собой вину, еще не подобрал слов для оправдания.
«Пусть думает, что я все такой же, как при первом знакомстве, за наганом тянусь», — смекнул он и заговорил:
— Дядя Володя, а я думал, вы будете ругаться. Александр Иванович сказал, что мне попадет.
— За что?
— Там, где был парк, стоит батарея. Там Надя командир, знаете ее? Мы с ней самолет сбили…
— Знаю, молодцы… — Он еще хотел что-то сказать, но почему-то промолчал.
Да и Костя не стал рассказывать, как был сбит самолет: еще подумает — расхвастался, — и перевел разговор на другую тему:
— А знаете, куда танки ушли?
— К левому соседу, на фланг. Но зачем ты туда ходил?
— Просто посмотреть, а тут бомбежка началась. Александр Иванович тоже был там. Надя не виновата, а он ее ругал.
— Ах, вот как, даже ругал. — Титов облегченно вздохнул.
— А этот моряк, Зернов, знаете, какой смелый! Пошел воевать и бескозырку надел. Надя ему ленточку постирала, только не высушила, а он говорит: «На голове высохнет». Вот какой горячий! — торопливо выпалил Костя, но следующую фразу произнес серьезно и с расстановкой: — Дядя Володя, Зернов очень хороший человек.
Титов, слушая, заметил, что у Кости повыше ремня оттопырилась гимнастерка и там что-то зашевелилось. Костя поймал этот взгляд.
— Да нет, дядя Володя, голубь тут ни при чем. Зернов очень хороший человек.
— Хорошо, хорошо. Ну-ка, покажи своего Вергуна. Как он себя чувствует?
— Ничего, — вынимая из-за пазухи голубя, сказал Костя. — Но он мне не нужен. Надя говорит, что второй фронт скоро должен открыться.
Титов вскинул брови.
— Что ты говоришь! — И, будто удивляясь тому, что сказал Костя, скороговоркой заметил: — Зря, зря. Почему он тебе не нужен? Ты видишь, какой он умный.
«Вот и пойми их: Александр Иванович говорит, что голубя надо отпустить, Надя говорит, что он не нужен, а дядя Володя говорит: «Зря, зря»… Кого же слушать?»
Титов усадил голубя на ладонь.
— Ну посмотри, посмотри!
А Вергун послушно уселся на ладони и неожиданно заворковал.
— Во, слышишь, это он на тебя сердится. Слышишь, как ворчит?
Костя почувствовал, что дядя Володя улыбается через силу. «Неужели он опять не скажет, где папа? Опять заговаривает зубы, а потом снова зазвонит телефон. Нет, тут что-то неладно».
— Дядя Володя, зачем вы оставили папу в тылу врага? Он же не знает немецкого языка!
Наступила минута тяжелого молчания. Титов сел к столу. Только при одной мысли о том, что он сейчас расскажет этому мальчику, Титову становилось невыносимо тяжело.
А Костя, глядя в глаза ему, догадывался, что сейчас он услышит то, что от него так долго скрывали. Он тихо сел рядом.
— Вот что, Костя, мне надо поговорить с тобой.
— Слушаю, — ответил Костя.
Снова наступила минута напряженного молчания. Наконец Титов встал и положил перед Костей коробочку с орденом Отечественной войны I степени, затем шагнул в сторону, и в его руках оказался знакомый Косте дорожный командирский чемодан с бронзовыми наугольниками.
— Что это? — спросил Костя, глядя на коробочку с орденом.
— Тебе на вечное хранение, — ответил Титов и, поставив чемодан на стол, добавил: — Это тоже твое.
Костя вскочил на ноги. Он не помнил, как отстегнул замки, поднял крышку. Все это он делал механически, привычным движением рук. Чем-то родным, знакомым пахло из чемодана. Наверху лежала отцовская гимнастерка. Он узнал ее по квадратному пятнышку над клапаном левого кармана, где привертывалась колодка медали «XX лет РККА».
Задрожали руки, ноги. Стало холодно. Он уткнулся лицом в гимнастерку. В эту минуту ему казалось, что он прижался щекой к груди отца, — и не верил, не хотел верить в другое.
— Твой отец в боях с фашистскими захватчиками…
Костя выпрямился, сжал кулаки и взглянул в лицо Титову такими глазами, что тот смолк: мальчик все понял без объяснений. Первые секунды в его расширенных зрачках был испуг, затем они потускнели, на лбу сошлась упрямая складка, и на все лицо легла печать большого, неутешного горя. Он еще не плакал, он еще держался, как бы спрашивая: а почему вы не сказали мне об этом сразу? И Титов не знал, как ответить на это. Перед ним стоял уже не тот Костя, которого он только что забавлял голубем, собираясь с мыслями.