Костя и во сне видел то, что было наяву. Проснувшись, он сразу же ощупал себя. Все, что было спрятано в карманах, под гимнастеркой, осталось на месте. «Молодцы разведчики, слово сдержали, ничего не тронули. Может, сейчас приступить к делу? Никого нет, тихо, тепло…»
Мигающий огонек самодельной лампы, удобный для работы уголок с такой же тумбочкой, какая была у Кости дома, на Тургеневской, мягкое кресло, принесенное разведчиками из конторы завода, манили его к себе.
Теперь для Кости каждая минута была дорога. Присев к столу, он жадно принялся разбирать и просматривать листы знакомого свертка бумаг. И тут как назло погас огонь.
— Тьфу, растяпа, как неосторожно перевернул листок! — прошептал Костя, ища спички.
И в это время вошел Зернов.
Костя не знал, как ему вести себя сейчас с Зерновым, ведь даже другу он пока не мог рассказать о том, чего решил добиться. «Сделаю, тогда скажу и покажу», — твердо решил он, оказавшись на руках у Зернова, который целовал и прижимал его к себе, как родного.
8. В подземелье
В полночь, накануне праздника двадцать пятой годовщины Октября, над осажденным гарнизоном послышались звуки мотора всем известного самолета ПО-2, которого называли тогда «кукурузником». Он кружил над полком по условленному маршруту, выжидая ответных сигналов. Но, как только взвилась первая желтая ракета, немецкие позиции ощетинились. Застрочили пулеметы, затявкали зенитки, а прожекторы, располосовав темноту, начали обшаривать небо. Очереди трассирующих пуль и снарядов, вычерчивая искрящимися штрихами непонятный рисунок, старались поймать самолет, но он куда-то увернулся. Тарахтящие звуки мотора заглохли.
— Вот гады, не пустили…
Вдруг над самым блиндажом санитарной роты пронесся шорох, напоминающий быстрое скольжение лыжника. Рядом бухнулся мешок, затем второй, третий… Мотор снова заработал. Самолет, сделав крутой разворот, взмыл. Никто не знал имени этого отважного сокола, но сколько ему было благодарности за то, что он, прорвавшись сквозь завесу огня, доставил с Большой земли продукты! Сделав еще один круг, он направился за Волгу.
Снова всполошились вражеские зенитчики, но было уже поздно.
Через несколько минут над осажденным гарнизоном появился новый самолет, затем еще. Они также сбрасывали посылки. Какая радость! Жаль было только, что ни один из летчиков не мог слышать и видеть тот восторг, каким был охвачен полк.
— Спасибо вам, соколы! Спасибо, Родина!
Если бы в эту минуту Косте поручили доставить летчикам благодарность и приветы от полка, его не остановили бы ни огонь, ни вода и никакая другая опасность, отделявшая осажденный гарнизон от Большой земли. Возбужденное сердце выстукивало: «Иди, иди!» Оно будто подталкивало Костю на новый самовольный поступок.
«Нет! Постой, обдумай, спроси старших», — холодно возражал разум.
Как бы борясь сам с собой, Костя вспомнил свой последний поход в разведку. Его охватила дрожь.
— Ты замерз, — спохватился санитар, — идем под одеяло.
«Хотелось бы еще посмотреть, послушать, какие подарки доставили самолеты с Большой земли, но раз велено ложиться, значит, так надо».
А предпраздничная ночь была поистине интересной. Костя не видел, что делалось в полку, у него была высокая температура, и врач положил его в изолятор, но по тому, что доносилось до слуха из соседнего отсека, он ясно представлял картину оживления.
Там, за перегородкой, сделанной из шпал, лежал командир полка. К нему то и дело прибегали с докладами штабные офицеры, связные, наблюдатели или просто стрелки из рот. Зуммер телефона гудел беспокойно, как майский жук, посаженный в коробку.
— Так… Благодарю. Передайте вашему батальону привет от командующего. Патроны в первую очередь пулеметчикам.
«Дядя Володя волнуется». Косте показалось, что он даже видит большое бледное лицо Титова, на котором после каждого звонка расправляются глубокие морщины и поднимаются поседевшие здесь, в Сталинграде, густые брови.
«Как хорошо, что мне удалось вернуться из разведки. А ведь мог остаться там навсегда. И зачем я туда пошел! Александр Иванович, наверно, очень сердится на меня. Самовольство, недисциплинированность. Нет, нет, этого больше не будет! И почему так получается: думаю одно, а делаю другое? Надо брать себя в руки».
Вспоминая свои промахи и ошибки, часть из которых была допущена по незнанию, а часть просто по глупости, Костя хотел сейчас только одного — скорей выписаться из санроты и взяться за дело.