Молодой, безусый, курносый солдат шмыгал носом, вытирая слезы.
— Зачем ты стрелял? Видел, что люди идут! — набросился Колотушкин на солдата.
— Я не виноват… Меня оставил офицер и приказал стрелять.
— Аты, дуралей, обрадовался, что винтовку в руки взял. Откуда ты?
— Из Черниговской губернии.
— Хватит! — приказал Гречнев. — Свяжите ему руки, и пусть идет вместе с нами. Потом допросим.
Спустя некоторое время прозвучал еще один выстрел, и больше противник не откликался.
Осторожно приблизились к вокзалу и остановились, пораженные страшным зрелищем. Всюду лежали тела убитых защитников горловского вокзала. Из-за заборов выглядывали перепуганные люди. Из погреба, в котором хранили заготовленный на лето лед с реки, вылезли два железнодорожника.
— Дедушка Парфентий! — окликнул старика Гречнев. — Вы же ламповщик. А ну-ка, зажигайте все лампы. Почему это вы в погребе оказались?
— Оказался, — закашлялся старик. — Полдня просидел в леднике. Как налетели на станцию эти душегубы, офицер кричит: «Рубите! Бейте их! Они против царя!» И казачня начала рубить, Вон поглядите, лежат наши товарищи, герои.
Старик со своим помощником отыскали лампы и фонари, залили в них керосин и зажгли. Лампы и фонари освещали станционные комнаты, перрон, железнодорожные пути, прилегающую к вокзалу площадь.
Начали подходить бойцы из отрядов Гуртового и Дейнеги. Ни солдат, ни казаков нигде не было.
Гуртовой, Гречнев, Колотушкин, Пархом подошли к покойному Дейнеге. Чья-то заботливая рука накрыла его кожухом. А он лежал, словно раздумывая о том, что произошло в Горловке в этот страшный день.
— Вчера говорил мне, что гришинцы готовы к бою, — тихо произнес Гуртовой.
— Мне тоже доложил, что дружинники у них боевые, — добавил Колотушкин.
Командиры склонили головы перед погибшим товарищем.
К ним подошел руководитель Распорядительного комитета Г лушко.
— Охрану выставили? — спроил у Гуртового.
— Выставили. По пять человек в группе, а таких групп шестнадцать, на всех направлениях поставлены.
— Ой! Ой! — донеслось со стороны ограды, которой был обнесен небольшой скверик возле вокзала. — Идите сюда!
Все поспешили на зов. Следом семенил и старик Парфентий с фонарем.
— Да это же наш Матвей, слесарь! — изо всех сил крикнул старик.
— Парфентий! Есть тут кто-нибудь из наших? — спросил Матвей.
— Есть! Есть! — наклонился над ним Глушко. — Я — председатель Распорядительного комитета.
— А! Товарищ Глушко… Слушай… Ой, трудно говорить. Они тут меня застрелили, а я живой. Слушай… Я слышал их разговор… Офицер кричал, что идут дружинники из Екатеринослава и Краматорска… Ой… Больно… И у этих дружин пулеметы и бомбы… Он сказал, что сегодня будут отступать…
— А еще, еще? Говори, Матвей! — Еще ниже наклонился над ним Глушко.
Матвей помолчал, а потом через силу прошептал:
— Они бежали в Енакиево. Тяжко… Тяжко мне говорить…
— И людей угнали, взяли их в плен, — рассказывал старик Парфентий. — Много людей, тех, что были без оружия, только с железными прутьями и кольями. Казаки окружали их и погнали… На Енакиево погнали…
Гавриил Афанасьевич коснулся руки Пархома:
— Пойдем со мной.
Он привел Пархома к низкому строению с вывеской над дверью: «Камера хранения».
— Посмотри! Это ваш парень?
В тусклом свете Пархом увидел знакомое лицо. Неужели это Тимоша? Неужели он приехал из далекой Запорожанки, чтобы погибнуть здесь, в бою? Стал вспоминать, как Тимоша мечтал заработать тут денег, потом приехать на месяц в гости в Запорожанку, жениться и увезти молодую жену в Юзовку. Он, этот мечтатель, видел себя взрослым, закаленным шахтером.
Пархом стал на колени, поправил Тимоше на лбу русые кудри, застегнул еще на одну пуговицу кожушок, сложил ему руки на животе и долго вглядывался в еще розовое лицо своего побратима, словно смерть не коснулась его своим черным тленом.
Вслух произнес:
— Гимоша! Что же ты натворил? Что я скажу твоей матери? — и поцеловал его в холодные уста.
…Как ни печально было на сердце, как ни тяжко было смотреть на жуткую картину закончившегося боя, руководители восстания не опускали рук. Они делали все, чтобы хоть как-то навести порядок, захоронить погибших. Строго проверяя, как несут дежурство в караулах, Распорядительный комитет призывал всех дружинников, прибывающих на станцию, переносить тела погибших на площадь перед вокзалом. И Глушко, и Гречнев, и Гуртовой, и Пархом тоже принимали в этом участие. Рабочая Горловка не спала. С быстротой молнии разошелся слух по всем улицам, и к вокзалу стали стекаться женщины и дети, отцы и матери участников восстания, находили среди убитых своих родственников. Над затихшим поселком стоял несмолкаемый плач. Женщины падали на землю возле своих близких, целовали их, причитали, давая волю слезам. Становилось жутко от их душераздирающих рыданий.