За минуту, пока Никита Пархомович стоял у ворот, провожая глазами старшину, о многом передумала Мария Анисимовна. И молниеносно проносившиеся в голове мысли так встревожили ее, что, переступив через порог сеней, она дальше не могла сделать и полшага. Остановилась, глядя на мужа неподвижными глазами. От страха ей свело ноги. Никита Пархомович подбежал к жене и взволнованно произнес:
— Маша! Что с тобой? — Схватил ее за руку, посмотрел в побледневшее лицо. — Что с тобой? Что у тебя болит?
— Я все слышала… Война…
Никита Пархомович обнял ее и прошептал:
— Да. Война… Надо будить Григорчика.
— Не надо! Пускай хотя сегодня поспит лишний час, — тихо промолвила и тяжело опустилась на скамью.
В тот день Гамай не пошли в поле жать хлеб. Мария Анисимовна принесла из кладовой квашню и поставила тесто, чтобы испечь свежий хлеб и завтра утром дать Григорчику на дорогу. Уже дважды ходили по дворам десятские, напоминая новобранцам, чтоб на рассвете явились на сборный пункт, откуда их отправят в город. Такой приказ уездного воинского присутствия.
По улицам бегали мальчишки, узнавали новости и сообщали их отцам и матерям, братьям и сестрам:
— Сказывают, что германцы двинулись на нашу землю.
— А царь какую-то бумагу написал.
— Какую бумагу? Не бумагу, а манихвест.
— Сашко, кучер из экономии, повез господам газету с почты. Кричал, сидя на коне.
— Не кричал, а читал.
— Читал и выкрикивал: «Война!»
Пожилые запорожане, собиравшиеся на свои нивы или на господские поля, теперь побежали спозаранку в лавку, где продавали водку.
На улицах и у ворот шел оживленный разговор:
— Эй, кум! Пошли в монопольку!
— Иду, иду.
— Да возьми побольше кошелку, сыновей же провожаешь.
— У меня такая сумка, что в нее десять кварт влезет.
Но чем ближе подходили к монопольке, тем меньше было слышно бодрых возгласов. У закрытых дверей монопольки скопились люди. Они молча посматривали на стражника, который неподалеку гарцевал на чалом коне, держа в руках винтовку.
— Что такое? Почему закрыта монополька? — загудел простуженным басом Лаврентий Голуб.
Ему ответил старик в полотняных штанах и с толстой палкой в руке:
— Говорят, что царь запретил продавать водку.
— Как это запретил? — закричал Лаврентий Голуб. — А если мне надо сына провожать на войну. Всегда так было — во время призыва монополька до самого вечера торговала. А теперь мобилизация. Наши дети идут воевать за веру, царя и отечество. Открывай! — Он ударил ногой в дверь.
— А ну-ка прочь отсюда, каторжник! — заорал на него стражник. — Я тебе открою!
— «Каторжник»? Ах ты червь вонючий! — Лаврентий вырвал из рук старика палку и бросился к стражнику. — Да я тебе за «каторжника» голову снесу! А ну попробуй выстрелить!
Стражник пришпорил чалого и поскакал к церкви.
— Где монопольщик? — не унимался Лаврентий. — Спрятался в хате? Пойдем вытащим его.
— Я тут! Я тут! — отозвался стоявший за воротами купец Безгубый, выставив свой круглый живот и подергивая бородку. — Побойся бога, Лаврентий Маркович. Рад бы душевно, но приехал становой пристав и отобрал ключи. Вот крест святой! — Он быстро перекрестился. — Мне что? Я охотно торговал бы, а пристав сказал, что царь в манифесте написал. Я люблю коммерцию, чтобы деньги в обороте были, хе-хе-хе, а не лежали без пользы в карманах и за пазухами.
Долго еще бушевало на ярмарочной площади разыгравшееся народное море, до вечера не расходились люди, не веря монопольщику. А на закате солнца пришли сельский староста и писарь.