— А где примут? — нетерпеливо прошептал Максим.
— Этого я не знаю. Но уверен, что примут. Только веди себя как большевик. И… — Пархом засмеялся, — не нападай с палкой на меньшевиков!
Максим наклонил голову и махнул рукой:
— Понял! А еще скажи мне, Пархом, ты знаешь инженера Михаила Константиновича Курако?
— Знаю, Максим. Он начальник доменного цеха на нашем заводе.
— Он большевик?
— Этого не скажу. Об этом не кричат на всех перекрестках. Знаю, что он дружит с рабочими, даже ходит к ним на свадьбы и крестины. И еще знаю, что он несколько лет тому назад вернулся из ссылки.
— А тебе известно, что у него на квартире жандармы недавно произвели обыск? — хитровато посмотрел на Пархома Максим.
— Я-то знаю, а откуда тебе это известно? — удивился Пархом.
— Известно! Я ведь интересуюсь всем, что делается на свете. Ну, я побегу, а то мать будет ругать, если опоздаю на обед.
Вскоре Пархом попрощался с Максимом, его призвали в армию.
Пархом аккуратно ходил на работу в цех. Ежедневно катали они рельсы. Их нужно было много, предприниматели строили новые заводы, требовалось сырье, а везти его можно было только по железной дороге, которая нуждалась в огромном количестве рельсов. Вот так и скрещивались интересы вновь создаваемых заводов и железных дорог. А на заводы и железную дорогу, на их строительство приходили новые люди, рабочие. Приходили они, как пришел когда-то Пархом вместе со своими земляками, чтобы навсегда связать свою жизнь с заводом, хотя порой и болело сердце, появлялось желание убежать из заводского ада, где грохочет, скрежещет, шипит металл. Горячий, когда катают готовые, вытянутые в длину будущие рельсы, и холодный, давно превращенный в станки, в прокатные станы, в длиннющие причудливые сплетения из железа, — хотелось лететь туда, в Запорожанку, чтобы полной грудью вдохнуть свежий воздух, чтобы побегать босыми ногами по зеленому лугу вдоль серебристой Орельчанки. Хотелось… Но уже прикипел Пархом к заводу, и Соня привязала его к Юзовке своими лучистыми глазами. И он стал теперь коренным юзовцем. Работал на заводе, ходил изо дня в день в цех, метался возле ослепительно-белых, обдающих адским жаром рельсов. Вечером выходил с женой погулять по городу, посещал бильярдную при гостинице «Великобритания». Часто выигрывал. После выигрыша Гамай заходил в трактир, где угощал знакомых на выигранные деньги. Посидят с заводскими хлопцами и идут домой, напевая песни. Сам Гамай не допускал ничего крамольного и других не подстрекал к этому. Казалось, он присмирел и одумался. Так думал юзовский становой пристав и стал забывать о нем.
Но бунтовщик всегда остается бунтовщиком. Гамай всегда помнил, что он большевик. Делал незаметное, но нужное дело. Встречался с товарищами из комитета, получал задания.
То какую-нибудь запрещенную книжонку обнаружат юзовские ищейки на рынке среди книг, которые продает подслеповатый коробейник-офеня, неповоротливый старик Стратой Сироткин. Тащат его в полицейский участок, находящийся на содержании Юза, допрашивают, тычут ему в лицо книжонку, а он только мигает слезящимися глазами, раз за разом вытирая их чистым платочком. Моргает и талдычит свое, что, мол, не получал он ничего подобного от книготорговцев, из Харькова ему таких книг не присылали, подбросил какой-нибудь баламут. В ноги кланяется становому приставу, благодарит за то, что обнаружили эту богопротивную книжку.
То всевидящее полицейское око заметит листовку, приклеенную на заборе или на афишной тумбе. Кто знает, сколько человек прочитало ее, прежде чем она была сорвана старательными полицейскими! Разумеется, их читали, это чувствовалось по поведению людей. Юзовские рабочие и шахтеры не кланяются при встречах на улице с их превосходительствами становым приставом и управляющими заводов и шахт. Пройдут, словно и не замечают их. Идут себе, покуривают, о чем-то своем разговаривают…
Господа превосходительства хорошо понимают, что в Юзовке действуют большевики, ведь откуда тогда появились здесь листовки о большевистской конференции в Праге? Господа становые возмущались. Как это так! В Праге, где за порядком следят их австрийские коллеги, большевики созывают конференцию! Неужели нельзя было выследить и накрыть их всех? Можно, если бы австрийские жандармы поповоротливее были. Если бы это происходило у нас, в России, то непременно окружили и арестовали бы всех этих окаянных неуловимых большевиков!
Пархома Гамая неожиданно вызвали в контору завода. В цех прибежал запыхавшийся мальчуган-посыльный, посмотрел в бумажку, нашел в списке фамилию Пархома, выкрикнул: