— Получается, что ты наш? — произнес Яковлев.
— Получается.
— А что делал в девятьсот пятом? — не успокаивался Яковлев.
— Об этом только самым близким могу сказать.
— А кто они, самые близкие?
— Отец, мать, жена… и еще есть люди, — ответил Пархом.
— Люди?
— Да, люди!
— А кому они самые близкие?
— Да что вы, дядя, прилипли ко мне как деготь к штанине.
— «Дядя»! Хитрый ты, Пархоша!
— Такой, как и вы. Одни учителя были у нас.
— Кто тебе сказал?
— Сам вижу.
— Я тоже вижу. Сужу по разговорам, которые ты заводишь в палате, Пархом… А учителя большевики, да?
Пархом пристально посмотрел в глаза Яковлеву. В них светились сердечность и искренность.
— Большевики! — твердо произнес Пархом и, помолчав с минуту, добавил: — Я сам большевик.
Когда Пархома выписывали из Станиславского госпиталя, его до самых ворот провожали соседи по палате. От него, как и от путиловца Яковлева, они услышали много интересного о войне и правителях, развязавших войну. Убедились, что народу война не нужна, что затеяли ее цари и толстосумы. И потом этим солдатам, вернувшимся после госпиталя в полки и в родные селения, было что рассказать о большевиках, которые выступают против войны и против царя, хотят отобрать землю у помещиков, чтобы отдать ее крестьянам. Многие из них на войне услышали впервые имя человека, который, невзирая ни на что — ни на страшные трудности, ни на гонения и тюрьмы, объединяет большевиков, чтобы они смело вели вперед народ навстречу революционным бурям.
После госпиталя Пархом не попал в свой полк, хотя и очень просил направить его туда. На фронте создалась такая тяжелая обстановка, что военные коменданты городов не знали, что делать, не ведали, куда отошли дивизии из-под Пере-мышля, и направляли выздоровевших солдат в самый ближайший полк, который готовился занять новый рубеж обороны южнее Станислава.
Выписанные из госпиталя солдаты толпились возле комендатуры, ожидая направления в части. Пархом слышал, как они жаловались на плохое питание, на отсутствие сапог, ругали бездарных командиров полков и высших начальников. Особенно негодовали из-за сдачи Перемышля.
— Зачем же мы мерзли зимой в окопах? — возмущались они.
— Недолго удерживали Перемышль — в марте взяли, а в мае отдали, — сказал другой.
— Хорошо хоть, живыми вырвались оттуда! — резюмировал третий.
— А забыл, сколько наших погибло зимой в Карпатах? — добавил четвертый.
— Не забыли мы! Об этом еще напомним кому следует! — сказал бородатый солдат, одетый в шинель с прожженными полами.
— А кому это надо напомнить? — спросил бородатого молодой солдат из новоприбывших.
— Найдут кому напомнить! — ответил словоохотливый бородач. — Придет время — всех найдут.
Действительно, было очень горько отступать назад от Перемышля. Пархом болезненно переживал горечь поражения. И не за генералов переживал, что сидели в ставке главковерха, за своих товарищей — солдат, которым пришлось столько выстрадать в боях.
Как опытного воина Пархома немедленно назначили в первую роту командиром отделения. Этот полк должен был удерживать позиции на линии Отыня — Коломия. Наученные горьким опытом, войска русской армии начали рыть настоящие, в полный рост человека, окопы, и это помогало сдерживать наступление австро-немецких дивизий. Как и прежде, давала о себе знать нехватка снарядов и патронов, но окопы служили не только защитой, они и сдерживали противника, лишая его возможности продвигаться вперед.
В яркое майское утро командир роты быстро пробежал вдоль окопов и предупредил, что ожидается очередная вылазка австрийцев. Разведчики донесли, что в соседней роще сосредоточились две роты, имеющие пулеметы и минометы. Солдаты молча выслушали предупреждение офицера и, когда он пошел дальше, посмотрели на своего командира отделения. Пархом спокойно скрутил «козью ножку», зажег ее и прошел по ходу сообщения. Солдаты заняли свои места, аккуратно утрамбовали руками землю, чтобы удобнее было пристроить винтовки, самое главное их оружие, приготовили полученные накануне гранаты. Выдали им по три штуки на пятерых бойцов. Хотя и мало, но все же это надежная карманная артиллерия. Австрийцы не заставили себя долго ждать. Очевидно, после завтрака решили прощупать крепость обороны на окраине села Лесной Хлибычин. Они уже не раз пытались прорваться именно в этом месте, но им не удалось потеснить упорно защищавшийся батальон, хорошо укрепившийся на небольшой высотке и уже много дней мозоливший глаза австрийскому командованию. Если бы им удалось выбить батальон из Хлибычина, то можно было перерезать железнодорожную линию Отыня — Коломия.