— Мария Ильинична! Я помню девочку Ганку, как назвал эту светлоглазую девчушку Александр Серафимович. Она однажды начала мне рассказывать, как вы лечили ее тетю, вуйну Марию, — сказал Пархом.
— Да, лечила мою тезку, Марию Петровну. Вы же знаете, какая обстановка была в нашем госпитале. Ни одной свободной минуты. Тысячи раненых. Но мы и коршевским крестьянам не отказывали в помощи. Бедные они люди, кто им поможет. Однажды прибегает эта самая Ганнуся и плачет: «Придите, тетя Мария, заболела вуйна Мария, со мной пришел вуйко Иван, стоит на улице, плачет». Пошла я к ним. Фамилию их сейчас скажу, — посмотрела в записную книжку, — Витенки они, а больная — Мария Петровна, сорока шести лет. Измерила температуру — тридцать девять. Подозрение на тиф. Посоветовалась с нашим врачом. Принесла порошки, стала делать уколы. Через несколько дней температура снизилась, моя больная стала спать нормально. Я ежедневно утром и вечером наведывалась к ним. А сопровождал меня мой кабальеро.
— Ходил, сопровождал, — погладил свои щетинистые усы Александр Серафимович.
— И Ганнуся всегда бегала с нами. Когда шли впервые, тащила меня за руку и все время приговаривала: «Быстрее! Быстрее! Очень прошу вас, пани!» Я рада, что спасла Марию Петровну. Она уже окончательно выздоровела. Видите, Пархом Никитович, какой я эскулап! Мне приятно, что мы оставим тут хорошее воспоминание о нашей боевой московской медицине.
— И добавьте, — вмешался в разговор Александр Серафимович, — боевой добровольной, а не царской.
— Согласна с вами, Александр Серафимович, — поклонилась ему Мария Ильинична и глубоко вздохнула. — Добровольная! Хотя нам и не очень содействовали господа начальники из царского ведомства, но мы спасли сотни людей.
— Берите выше! — пробасил Александр Серафимович. — Тысячи! Я, яко ваш старшой, гм, гм, математик, веду точный учет, — показал он на тетради, лежавшие на столике, — и знаю все цифры. Тысяча! Тысячи мы спасли, дорогая Мария Ильинична. А что дальше будет, увидим… Подъезжаем к Льву, — сказал он, вынимая из кармана полинялой гимнастерки часы, — если все будет благополучно, через двадцать минут будем во Львове… Рад, рад, дорогой наш пациент. Скажу от чистого сердца, — тепло посмотрел он из-под своих торчащих густых бровей на Пархома, — вы мне нравитесь.
— И мне вы нравитесь. Таких энергичных и смелых людей любит Владимир Ильич. При первой же встрече расскажу ему о вас, Пархом Никитович, и о горловской битве. Александр Серафимович, а наш пациент — человек с юмором, он так красочно рассказывал о шахтере, который дискутировал с меньшевиком. Я ужасно смеялась…
Александр Серафимович приподнял брови и посмотрел на Пархома.
— Шахтер дискутировал с меньшевиком?
— Расскажите, Пархом Никитович, — попросила Мария Ильинична, — о шахтере Максиме.
— Расскажу… Александр Серафимович, вам, как писателю, надо бы познакомиться с ним, поговорить. У него очень образная речь, пересыпанная прибаутками и пословицами. Он еще совсем молодой человек. Когда я с ним прощался, ему шел двадцать первый год. Мобилизовали его в армию по призыву. Теперь ему уже двадцать пятый год. А дискуссия проходила так. Услышал этот молодой шахтарчук, что меньшевики вредят большевикам, не туда клонят, куда надо. Это нам было известно. Когда в пятом году к нам обратились за помощью товарищи из Горловки, то меньшевики, пролезшие в Юзовский Совет рабочих депутатов, высказывались против посылки боевой дружины в Горловку. Мы-то поехали, но нас было очень мало. И после пятого года меньшевики все время ставили нам подножку. И то не так, и того не нужно делать. Одним словом, как сказал коногон Максим, сволота. Не раз он слышал о меньшевистских проделках, и ему захотелось по-своему, по-шахтерски подискутировать с ними. Проследил, что вечерами они собирались на окраине Юзовки. Дождался, пока начали расходиться по домам, и пошел следом за одним из них. И вот, когда тот зашел во двор, коногон набросился на него как ястреб, заткнул ему рот тряпкой, снял, простите еще раз, Мария Ильинична, штаны и подштанники, прижал меньшевика коленом к земле, а потом палкой по заднице. Так отдубасил его, что меньшевик еще долго помнить будет.
— Вот молодец! — воскликнул Александр Серафимович.
— Положил его на землю, бил и приговаривал: «Это тебе от комитета! Это — от Юзовки! А это от меня!»
— А что меньшевик? Как он — дискутировал? — засмеялся Александр Серафимович.
— А он вертелся как уж, бормотал что-то. А Максим пригрозил, сказал: «Молчи! И сегодня, и завтра, и никогда никому не говори, потому что если узнаю, так ноги тебе оторву. Ей-богу, оторву и собакам выброшу».