— Аверьян! Клянусь отцом и матерью. Ну, богом клянусь — никому не скажу!
— Возможно, я ошибусь, но поверю тебе. Только хочу предупредить, ты ко мне больше не подходи, Никита. С завтрашнего дня держись подальше от меня, чтобы не навлечь на себя беду.
— А почему? Разве ты какой-то преступник?
— Не преступник, но могу не понравиться кому-то. Ведь еще не забыли, что мой отец когда-то пострадал из-за знакомства с хорошими людьми. Да я не боюсь. Я не совершил ничего плохого. Но береженого бог бережет, как говорил мой дед. Не подходи больше ко мне.
— Да почему? Наши койки стоят рядом, не я же эти койки поставил.
— Конечно, не ты, но придраться могут к чему угодно.
К ним подошел сосед Никиты по койке с левой стороны.
— Э! Брат хохол! Прячешься от меня, не хочешь угостить махоркой. Так курить охота, что даже пятки чешутся. Скупердяй!
— А он и мне не давал, — сердито отозвался Аверьян, — еле выпросил. На самом деле скупердяй. Вцепился в свой кисет, как кот в сало.
— А почему я должен со всеми делиться? Мне отец прислал два рубля, что же теперь всех табачком угощать? Дружба — дружбой, служба — службой, а табачок — врозь.
— Что, все ваши полтавчане такие скупые?
— Разные бывают. А вы какие? Сначала Аверьян приставал, теперь ты. Раздам все, а сам что потом буду курить? Разве пачки, что выдают в цейхгаузе, надолго хватает? Надо прикупать. Давай бумажку, насыплю, но завтра не дам.
— Так и знал, что ты сам себя раз в год любишь, полтавский галушечник.
— А ты курский соловей, да поешь плохо.
— О! Сцепились. А кто же я? — подбежал еще один «стрелок» за табачком.
— А ты вятский лапотник! — захохотал Аверьян. Хохотал, а на душе кошки скребли. Рад был, что Никита сумел свести разговор со словоохотливым курянином к шутке, да еще и выдал себя за скупого. Обманул его.
— Никита! А завтра дашь табачку? Хоть на две самокрутки, — льстиво подкатывался к Никите Аверьян.
— Нет! Сегодня угощал, а завтра — дудки!
— И мне не дашь? — спросил курянин.
— Не дам! С длинной рукой — под церковь! Там дадут!
— Жмот ты полтавский. Не знаю, зачем тебя в гвардию взяли. За щепотку махорки готов с Исаакия прыгнуть.
— Готов прыгнуть! Только вслед за тобой. Сначала ты, а за тобой и я.
— Тебя не переспоришь, — отошел курянин.
За ним поспешил и вятич.
— А ты молодец, Никита!
— Ты же сказал, Аверьян, что завтра не подойдешь ко мне. Пусть думают, что мы поссорились из-за махорки.
— Ты все больше и больше нравишься мне, Никита. Только не долго нам осталось быть вместе.
— Почему? Мне еще много лет служить. А ты куда денешься? Или, может быть, выйдешь в офицеры. Вот тогда и не подступишься к тебе.
— А как же… Эх! — вздохнул он. — Что-то сердце болит. Пойдем, скоро отбой.
— А о Каракозове больше ничего не скажешь?
— Скажу. Дмитрия Каракозова я хорошо знал по Москве. Был там кружок, который входил в организацию «Земля и воля». Кружком руководил Ишутин. И в этом кружке состоял Каракозов. Умный и смелый человек. Каракозов написал тайную листовку. Писал ее от руки и раздавал своим единомышленникам в Москве, а потом и в Петербурге. И я ее читал. В этой листовке Каракозов призывал народ к революции.
— К революции? Что это?
— Революция — это народное восстание, чтобы сбросить царя, чтобы жить по-новому, без кровопийц. Дмитрий решил убить царя. Думал, что после этого произойдет восстание. А оно, видишь, как обернулось. И восстания нет. И Дмитрий погибнет.
— А может быть, простят?
— За это царь не прощает. Его отец повесил декабристов, а этот Дмитрия будет миловать? Ой, Дмитрий, Дмитрий, друг мой. — И заплакал.
Никита смутился. Никогда не видел, как плачут мужчины. Хотел пожалеть товарища, но не знал, как это сделать. Только произнес одно слово:
— Аверьян!
А тот махнул рукой, вытер платком глаза. Они уже подходили к казарме.
На следующий день все было как обычно. Утром выбежали на гимнастику, затем позавтракали и вышли на плац. Начались привычные, будничные занятия, маршировали, кололи чучело, шли врукопашную рота на роту, потом опять маршировали. Так устали, что, как воробьи, налетели на борщ с мясом и гречневую кашу.
Был час отдыха перед муштрой по словесности. Бродили на плацу, сидели под деревьями на скамейках, разговаривали. Когда Аверьян подошел и попросил табачку, Никита гаркнул на него:
— Уйди! Все побираешься. Деньги есть, а сам просит, как босяк. Дай и дай! Уже надоело! Каждый день пристаешь. Больше не дам. Иди вон к тем хлопцам, может быть, они смилуются над тобой.