— Немецкие траншеи проходят рядом с совхозом. Там вспаханное поле. Его переползем по-пластунски. Группа врывается в окопы...
В группу захвата подобраны надежные бойцы: Давыдин, Трошенков, Ягодкин и четверо из приданных стрелков. За старшего — Дорохин. Самый молодой из всех — Саша Трошенков. Вот он сидит, согнувшись, в углу землянки, поставив меж ног свой неразлучный автомат. Желтый свет коптилки падает на его румяное, совсем еще мальчишеское лицо...
В половине двенадцатого вылезаем на бруствер окопов. Ночь темная, глухая. Нудно накрапывает дождь. Поползли. Справа от меня — Игнатий Кряжев. Слышу его тяжелое прерывистое дыхание. Нелегко старому солдату: дают о себе знать годы. Однако он не сдается и еще до выхода на задание настойчиво просил командира роты включить его в группу захвата. Но ему наотрез отказали. Командир роты коротко сказал:
— Останетесь в прикрытии. С пулеметом.
Какая-то тревожная тишина разлита кругом. Ни выстрела, ни шороха. До чего же оно неприятно — безмолвие! Кажется, конца ему нет. Вдруг — что это? Сквозь шорох дождя донесся до нас протяжный испуганный крик. И сразу же ночное мглистое небо озарилось матовым светом. Одна ракета, другая, третья...
Невдалеке на фоне длинного выбеленного сарая различаю несколько бойцов. Полусогнувшись, они бегут в сторону от немецких окопов, волоча что-то по земле. Это, видимо, группа захвата.
Тишина мгновенно раскалывается бешеным лаем вражеских пулеметов. Левее проносится ливень пуль. Надо прикрывать отход группы. Кряжев нажал на спуск ручного пулемета, и тот затрепетал гулкой нервной очередью. Нестройными залпами из винтовок и автоматов мы поддерживаем его.
Немецкая сторона крепила огонь. С злобным колючим треском ударили вражеские пулеметы. Лейтенант приказал отходить.
И тут-то ранило нашего «академика». Пуля раздробила ему плечо.
— Тащите его к своим окопам, — распорядился лейтенант, — мы будем прикрывать отход.
Ох и трудной была эта ночь! Вражьи пулеметы неистовствовали. Плотно прижавшись к земле, держа за концы плащ-палатку с раненым, мы медленно передвигались вперед, к своим. Наконец преодолены последние метры — и мы у себя в траншее. В углу ее сиротливо светит ночничок. Файзуллин быстро разорвал чехольчик индивидуального пакета, наложил бинты, стал перевязывать Кезина. Раненый заскрипел от боли зубами, впал в забытье.
Стали возвращаться бойцы, участвовавшие в поиске, В траншею спрыгнул Дорохин. Он устало опустился на самодельную скамью, закрыл лицо руками. От него мы узнали, что убит Ягодкин.
Неожиданно очнулся Кезин.
— Все живы? Да? Как с «языком»? — прошептал он.
Трошенков, насупившись, указал на силуэт сидящего в стороне человека.
— Фашист. Только чуточку дырявый, — каким-то безразличным тоном сказал он. — Пока тащили, свои же в ногу угодили.
— А ведь как вытаскивали этого стервеца, вспомнить тошно! — подхватил Давыдин. — Подползли мы к окопам. Метров восемь до них осталось. Слышим, немцы на своем языке балакают. Двое их. Притаились мы. Все стихло. Примечаем: один немец в блиндаж ушел, а другой часовым остался. Самое подходящее время в траншею ворваться. Мы разом поднялись. Ягодкин с Трошенковым первыми добежали до бруствера и спрыгнули в траншею. А тут и мы со старшим сержантом подоспели. Немец даже не пикнул: в рот ему пилотку всунули, а сверху накрыли плащ-палаткой. Выволокли на бруствер и давай поскорее тащить. Метров уже двадцать оттащили, как сзади раздался отчаянный крик. Видимо, другой солдат пришел. Заполыхали ракеты. Небу жарко стало. Тут было одно спасение: не отрываться от земли, прижиматься к ней покрепче. А Ягодкин приподнялся, тут его сразу очередью и прошило. И еще трех стрелков-пехотинцев сразило, пока ползли. Пришлось нам вчетвером и Ягодкина тащить, и пленного, — закончил свой рассказ Давыдин.
Рядом с землянкой, покрытой плащ-палаткой, лежало тело Юрия Ягодкина. Не верится, что нет больше с нами веселого, неунывающего паренька. Кажется, что поднимется он сейчас из-под мокрой плащ-палатки, тряхнет своим золотистым чубом, подойдет к нам и скажет: «Ну, вот и «язычка» прихватили».
А дождь, студеный, мелкий, глухо и надоедливо барабанит по жесткой парусине солдатских плащ-палаток, и в шуме его слышится что-то тоскливое и грустное.
— Вчера перед уходом на задание Ягодкин письмо получил, — вполголоса, ни на кого не глядя, добавил Давыдин. — Так обрадовался. Говорит, от матери. Она у него на Волге, под Саратовом, живет. Читает он это письмо, а у самого на глазах слезы. Потом наказывает мне: «Если что случится со мной, уж поласковей напишите матери, я ведь у нее один». Он и письмо это оставил мне.