— Герман? Дойчзольдатен?
— Никс герман. Вир унгар[3], — испуганно, скороговоркой бормочут они, с надеждой глядя на нас.
Кто их разберет: венгры они или только называют себя ими, чтобы облегчить свою участь, попав в плен к партизанам. Они-то знают, как велика ненависть советских людей к гитлеровским захватчикам, чьи руки обагрены кровью миллионов ни в чем не повинных детей, женщин, стариков.
И час возмездия пришел.
У пленных берем оружие, ведем их к сборному пункту — помещению сельской школы. Она битком набита. Больше сотни вражеских солдат и офицеров захвачено в плен.
Ночуем в селе. Втроем размещаемся в тесной избе.
Тревожные думы о товарищах. Что с ними? Как им помочь?
— По-моему, надо командира упросить, — предлагает Саша Тимров. — Ворваться в Кукуречин и устроить там хороший сабантуй.
Однако командира упрашивать не пришлось. На следующее утро он сам пришел к нам в избу.
— Хочу вас обрадовать, хлопцы, — сказал он, — этой ночью идем на Кукуречин.
Мы не верим своим ушам. Лыков делает неловкое движение, чтобы обнять бородача.
Время тянулось медленно. Ребята не находили себе места. Скорей бы вечер!
Ночью по всем правилам военного искусства партизаны ворвались в Кукуречин.
Взяв автоматы наизготовку, спешим к той избе. Вот и калитка. В ту же минуту раскрывается наружная дверь и на крыльце неожиданно появляется... четверка наших боевых друзей: младший лейтенант Весин, Шмельков, Давыдин и Зиганшин.
Живы! Радости нет границ. Мы по-братски обнимаемся со своими однополчанами.
— Как спаслись? — наперебой спрашиваем их.
— Как началась эта заварушка, — сказал Шмельков, — мы еще в хате находились. Смотрим: вбегает Зиганшин. На нем лица нет. А сам рукой в окно показывает: «Немцы в хуторе». Только успели мы одеться, а тут уже трое гитлеровцев к калитке подошли. Что делать? Теперь уже поздно из хаты выходить. А хозяйка нам рукой машет: на чердак, дескать, лезьте. Там и отсиделись.
Теперь вся наша разведгруппа в сборе. В тот же день мы простились с партизанами и направились в свою часть.
Геройская смерть командира роты
В роте новичок. На вид ему лет под тридцать. Высокий, длиннорукий, он поразил меня необычайной худобой бесцветного лица, на котором выделялись цепкие, настороженные глаза. Он напоминал человека, длительное время не видевшего света. На нем новый овчинный полушубок, шапка-ушанка, валенки, только на днях полученные из каптерки.
Писарь, кивнув на новичка, сказал:
— Из пополнения направили. Довбыш Федор. — И, наклонившись, вполголоса произнес: — Из местных жителей.
По рассказу писаря, Довбыш еще в первый год войны был в действующей армии. Потом при отступлении его, тяжело раненного осколком мины, подобрали местные жители, выходили, спасли от смерти. Во время оккупации он скрывался в подвале у одной вдовушки.
Странный он человек! Соберутся, бывало, бойцы, шутят, балагурят. А Довбыш, словно рак-отшельник, сядет в сторонке и молчит.
Однажды разведгруппа, в которую он был зачислен, вернулась с ночного поиска. Поиск прошел удачно: разведчики захватили «языка». Старшина расщедрился: дал каждому по полтораста граммов водки.
Достали гармошку. Лихо растянув затрепанные мехи, гармонист заиграл плясовую. Бойцы один за другим вскакивали в круг.
Я обернулся к Довбышу. Он сидел в углу избы, немного раскрасневшийся от выпитой водки. Голова его была опущена, в глазах застыло безнадежно-тупое уныние. Он, казалось, совсем не замечал этой шумной солдатской пляски.
Тихонько трогаю его за плечо:
— А ты что же отстаешь?
Довбыш растерянно взглянул на меня, пожал плечами:
— Так не треба. Нема от чего веселиться.
В первые дни февраля в нашей роте только и говорили о замечательной победе под Сталинградом.
Помню, эту солнечную весть принес нам Саша Тимров. Он порывисто вбежал в избу, держа над головой, как знамя, газетный лист:
— Товарищи! Победа! Великая победа под Сталинградом! Сам Паулюс пленен!
Хотя из последних сводок Совинформбюро мы знали, что там, в городе на Волге, доколачиваются остатки гитлеровской армии, что операция по разгрому движется к концу, но слова Саши вызвали у ребят неописуемую радость и ликование.
Что творилось: солдаты обнимались, целовались, кричали «ура».
А фронт с каждым днем все дальше и дальше уходил на запад. Освобождены Валуйки, много украинских сел и хуторов.
— Теперь и до Харькова рукой подать, — радовались бойцы.
По-иному чувствует себя боец в наступлении. Остается позади нудное однообразие окопной жизни, и за плечами, рядом с вещмешком, кажется, вырастают крылья.