Капитан приказал матросам взять ялик и привезти воду в бочонках. Я тоже спустился в лодку. Ярдов за двести до берега стало так мелко, что нам пришлось идти вброд.
К этому времени мой фрак потерял одну из своих фалд, белая сорочка украсилась пятнами грязи и потёками виски.[14] От моей шёлковой дымовой трубы остались только поля, и из вентиляционного отверстия торчала рыжая нечёсаная мочалка. Добавьте сюда ещё воду, хлюпающую в моих шикарных лаковых туфлях — и вы получите полный портрет городского сумасшедшего, которому каким-то необъяснимым образом удалось свести знакомство с самыми значительными людьми Трухильо.
Мне позарез требовалось промочить горло: во рту было пекло, а в ногах — ледник. Времени на то, чтобы объяснить туземцам, в каком бедственном положении нахожусь, не было. На глаза мне попался американский флаг. В эти мучительные мгновения неуёмного жара вид родного флага нёс радостное облегчение: свободу налакаться вдосталь и тем положить конец страданиям.
Под этим развивающимся флагом, по моему глубокому убеждению, я обязательно должен был найти какую-нибудь сострадательную душу. И я её нашёл.
На крыльце приземистого деревянного бунгало, в котором помещалось американское консульство, восседал весьма видный мужчина в безупречно белом парусиновом костюме. У него была крупная, благородно посаженная голова, волосы цвета нового шпагата, в больших серых глазах — ни малейшей искры веселья. Прямой, острый взгляд этих глаз подметил каждую деталь моего живописного одеяния.
Он уже хорошо приложился к успокоительному и потому пребывал в безмятежном, благожелательном настроении, причём на всём его облике лежала печать спокойной сдержанности. Наверно, какая-то важная шишка, подумалось мне, потому что вид у него был такой, словно всё вокруг принадлежало ему. Вот это, решил я, человек, по-настоящему достойный носить гордое звание американского консула.
Я почувствовал себя бульварным репортёришкой, пристающим с вопросами к миллионеру.
— А скажите, мистер, — обратился я к нему, — нет ли здесь места, где я мог бы промочить горло? Трёхзвёздочный Хеннесси уже всю глотку сжёг. Имеется тут что-нибудь другое?
— У нас имеется некое пойло, которое гарантирует вам приподнятое состояние духа, — ответил он приглушённым тоном, который, казалось, только придавал его словам ещё большую значимость.
— Вы — американский консул? — Я тоже перешёл на шёпот.
— Нет, всего только бросил здесь якорь, — сообщил он мне тихо, словно великую тайну. Затем его острый взгляд задержался на потрёпанных полах моего фрака.
— Могу ли я спросить, что послужило причиной вашего столь спешного отъезда? — поинтересовался он.
— Возможно, то же самое, что и вашего, — парировал я.
Его губ коснулась едва заметная усмешка. Он поднялся, подхватил меня под руку, и, поддерживая друг друга, мы отправившись вниз по улице, узкой, как кроличья нора, к ближайшей забегаловке.
Вот так произошла моя первая встреча с Уильямом Сидни Портером. Вместе мы отправились в долгий путь, заведший нас на многие годы в тёмный туннель. Когда же тропа вновь вышла на свет, она превратилась в широкий тракт, ведущий к мировой славе. И мой спутник тогда уже не был больше Биллом Портером, беглецом от закона, бывшим каторжником. Он стал О. Генри, самым великим из американских писателей-новеллистов.
Но на каждом повороте жизненного пути для меня он всегда оставался тем же спокойным, чудаковатым Биллом — удивительным, сдержанным, любимым другом, который вёл меня в мексиканскую забегаловку, где я выпил свой первый стакан в этом раю для беглых преступников.
В грязной глинобитной estanca[15] я нашёл то, что мне было обещано — гарантированное лекарство от плохого настроения. Но содержалось оно не в приторной, густой микстуре, о которой толковал мне важный человек на крыльце консульства. Оно было в беседе, полной юмора и произносимых самым серьёзным тоном шуток, беседе, ведущейся на размеренном, неторопливом, исключительно чистом английском языке, в то время как мы, облокотившись о расшатанный деревянный стол, опрокидывали в себя стакан за стаканом, не обращая внимания на количество выпитого.