— Знаете, мистер Эл, мы с Бобом Уитни потопали в то воскресенье к реке покупаться, и мы просто дурачились и боролись друг с другом, совсем даже мы не дрались, но со стороны оно могло так показаться, что мы вроде как ссорились. Он бросил меня на землю и уселся сверху, а я высвободился, вскочил и наорал на него. Я сказал: «Я тя щас утоплю за это!» и потащил его к реке, и мы оба упали в воду. Ну да, там были люди, которые это услышали, только мы не дрались, мы просто баловались! А потом мне надо было на работу, и я ушёл, оставил Боба на берегу; и больше я его не видел. Через долгое время его труп выплыл, и все сказали, что это я утопил Боба, и меня забрали. Я сказал им, что мы только дурачились, а когда я уходил, то видел, что Боб плавает себе в реке, а они смотрели на меня как на вруна, и судья сказал: «Приговариваю тебя к смерти», или как-то так он сказал… Но смерть меня не пугает…
Во время всего разговора Малыш держал свою шершавую, покрытую веснушками ладонь на моём локте. У меня было ощущение, что от этого прикосновения по всей моей руке и дальше — к плечу и шее — расходится горячая, дрожащая волна. Я никогда не видел таких мягких, добрых глаз, как у этого простого семнадцатилетнего паренька. Чем больше он рассказывал, тем труднее было представить его на электрическом стуле.
Меня буквально выворачивало при мысли о том, что придётся вести записи об агонии Малыша. Солнышко ласково пригревало, Малыш разнежился, стоял и то любовался верхушкой дерева, то смотрел на меня. Совсем ещё детские подбородок и щёки, курносый нос пуговкой — нет, не было в его лице ничего злодейского. Не похож он был на убийцу, совершенно не похож.
Его и просто сердитым-то нельзя было себе вообразить. С каждой фразой он, казалось, приобретал всё более ребячливый вид.
— Вы тока смотрите на это дерево. У нас в саду было вроде такое же самое, когда я был пацаном.
Не, я не боюсь умереть. Меня смерть не пугает. Когда я был мальчишкой, у меня была сестрёнка, младшая. Я тогда газеты продавал и частенько приходил домой поздно. Мы были совсем одни, у нас только старая мачеха была.
Кроха Эмми, бывало, подлезала ко мне и говорила: «Ты не боисся, Джим, быть на улице так допоздна? А ты мне печеньице принёс?» И мы с ней сидели, уплетали печенье…
А потом кроха Эмми заболела, и старая карга — это мы так называли мачеху, по-другому она и не звалась никогда — побила её, и я сильно рассердился, а потом мы потихонечку улизнули и жили в подвале, и мы были такие счастливые, вот только кроха Эмми всего-всего боялась.
Боялась выходить на улицу и боялась оставаться дома — вот и таскалась за мной всюду, когда я продавал газеты. Где-то в десять часов мы шли домой; она цеплялась за мою руку и шептала: «Ты же ничего не боисся, правда, Джим?» А потом мы лопали печенье, и Эмми варила кофе, и всё было так хорошо…
А потом Эмми снова заболела и умерла. У неё были такие маленькие белые ручки, на одном не хватало пальчика — ей нечаянно отхватили, ещё когда она была совсем малышкой. Последнее, что она сделала перед смертью — она протянула эти свои ручки ко мне и сказала:
«Джим, ты же ничего не боисся, правда? Ты не боисся помереть?»
И я не боюсь. Так что я пойду к этому стулу, как будто это самый роскошный диван в мире.
Так он внушал себе.
— Я раздобыл для вас пропуск, — объявил я Портеру накануне казни.
Он вздрогнул, словно его пронзило электрическим током и глянул на меня так, будто перед ним стоял людоед и угощал его младенческой ляжкой.
— Они таки собираются это сделать? О Господи, что за чёртов ад эта тюрьма! Да я скорее согласился бы, чтобы единственное моё дорогое существо на всём свете умерло у моих ног, чем наблюдать узаконенное убийство этого бедняги. Извините, полковник. — Портер схватил свою шляпу и пошёл прочь из кабинета. — Мне бы хотелось жить по меньшей мере несколько недель после того, как я выйду отсюда.
Как я хотел бы поменяться местами с Биллом! Меня не столько пугал вид самой смерти, сколько церемония, которой обставлялось узаконенное убийство. Но ничего не поделаешь — я обязан был там находиться.
Малыш появился в сопровождении двух охранников, позади вышагивал капеллан с Библией и бубнил что-то себе под нос. Малыш словно потерял контроль над всеми своими мускулами — он, казалось, обмяк, ослаб и еле тащил ноги, а его курносый нос заострился больше обычного.
Его просительные глаза были широко раскрыты — в них застыл ужас. Мальчишеское лицо посерело, подбородок дрожал, я даже слышал, как стучали его зубы. Один из стражников налил большой стакан виски и протянул ему.