Русанов поднял руку, Джунковская умолкла на полуслове. Они остановились. В морозном воздухе ясно были слышны кремлевские куранты.
— Новый год, — сказал Русанов.
Джунковская молча улыбнулась.
Они еще постояли, прислушиваясь к звукам, гаснущим где-то вдали. Потом, не сговариваясь, пошли быстрее.
— Скажите, уважаемый звездочет, — спросил Русанов, — может быть, все это связано с какими-нибудь процессами, происходящими на звезде?
— Нет, нет! Температура Проциона всего восемь тысяч градусов. А судя по линиям на спектре, источник излучения имеет температуру свыше миллиона градусов. Это какая-то искусственная вспышка на одной из планет Проциона. Мощность колоссальная, трудно даже представить… И все-таки… Сюда, пожалуйста.
Они зашли в подъезд старого дома. На лестнице было темно, и Русанов шел, держась за руку спутницы. Когда поднялись на шестой этаж, Русанов зажег спичку. Огонек выхватил из темноты узкую деревянную лестницу, исчезающую в черной прорези люка.
Девушка полезла первой. Русанов поднялся вслед за ней. Постепенно глаза Русанова привыкли к полумраку. Он увидел столик с какими-то приборами, простую скамейку, прикрытую куском брезента.
— Сюда, — Джунковская тянула Русанова за руку. — Теперь у этого дома большое достоинство — центральное отопление. Раньше над каждой трубой струился поток теплого воздуха. Осенью и зимой ничего нельзя было наблюдать. А сейчас одна труба, да и та на другом конце двора…
Они поднялись на крышу. Здесь находилась маленькая площадка, с трех сторон огражденная фанерой. В центре ее стоял телескоп — нацеленная в небо двухметровая труба на массивном штативе. Мерно отщелкивал секунды часовой механизм.
— Когда-то это был самый большой в Союзе любительский телескоп, — сказала Джунковская. — Зеркало диаметром в двадцать восемь сантиметров. Полгода шлифовала…
Джунковская быстро сняла с телескопа кассету.
— Вы подождете минут десять, Константин Алексеевич? — спросила она. — Я только проявлю… Тут на чердаке у меня и фотолаборатория.
— Действуйте, — согласился Русанов.
Джунковская сейчас же исчезла. Русанов осмотрелся. У ног щелкал часовой механизм. Черная труба телескопа казалась дулом какого-то фантастического орудия.
Русанову дважды приходилось бывать в настоящих обсерваториях. Но оба раза это было днем, когда астрономы сидели за пультами счетных машин. Обсерватория, казалось, немногим отличается от любого научного учреждения. И только сейчас, вглядываясь в усыпанное звездами небо, Русанов впервые и еще очень смутно почувствовал романтику самой древней науки. Он думал о страстной жажде знания, уже тысячелетия назад заставлявшей людей изучать движение небесных тел, искать законы мироздания. Он думал о жрецах Вавилона, наблюдавших звезды с башен своих храмов, о знаменитой обсерватории Улугбека, о печальной судьбе Иоганна Кеплера…
Все впечатления этого вечера — новогодняя суета на улицах, снежная крепость, случайная встреча, рассказ Джунковской, “обсерватория” — причудливо переплелись в сознании Русанова, приобрели гибкость и податливость, всегда предшествующие возникновению стихов. Он уже чувствовал эти стихи, ощущал их аромат, тихую, немного грустную задумчивость.
— Константин Алексеевич!
Русанов заставил себя обернуться.
Джунковская держала в руках пластинку. В стеклах ее очков плясали красные огоньки — отблеск неоновых букв на крыше соседнего дома.
— Есть, Константин Алексеевич, — шепотом сказала она. — Это барий, понимаете, барий!
Взволнованный голос девушки вернул Русанова к действительности. Он вдруг почувствовал, что на крыше холодно, что ему чертовски хочется курить. Словно угадав его мысли, Джунковская сказала:
— Давайте спустимся к нам, Константин Алексеевич. Я вам покажу спектрограммы.
Через минуту они спускались вниз.
Маленькая комната Джунковской почти наполовину была занята пианино и старым книжным шкафом. На стене висела карта звездного неба. От зеленой настольной лампы на вышитую скатерть падал ровный круг света.
Джунковская усадила Русанова, принесла альбом. Это был самый обыкновенный альбом — в таких хранят семейные фотографии. Русанов впервые в жизни видел спектрограммы, и они ему ровным счетом ничего не говорили. Светло-серые полосы, прорезанные темными линиями, казались неотличимыми друг от друга. В них не было ничего необычного — и все-таки они волновали. Теперь Русанов верил в открытие. Это получилось как-то незаметно. Еще несколько минут назад он снисходительно посмеивался над рассказом Джунковской. Сейчас он чувствовал- именно чувствовал, а не понимал, — что она действительно сделала открытие. Какой-то внутренний голос подсказал Русанову: “Это — так”. И он поверил — сразу, полностью, безоговорочно.