Восемь… шесть с половиною…
Сама не замечая этого, ассистентка считала громко, звенящим от волнения голосом.
— Пять с половиною… пять…
Зорин нажал белую кнопку под регистратором биотоков. Вспыхнула зеленая лампочка.
— Автомат, — отрывисто сказал Зорин, — будет поддерживать нужную температуру, записывать показания приборов, сигнализировать в случае непредвиденных осложнений.
Он замолчал. Сейчас говорить о технике казалось кощунством. Пробормотал:
— Как будто все…
Экраны осциллографов погасли, На пульте ровно горела зеленая лампочка.
Зорин обернулся. Почти машинально обернулись и другие. Но сквозь запотевший стеклянный колпак ничего не было видно.
В наступившей тишине отчетливо слышалось сухое пощелкивание автомата…
Странная вещь — время. Философы и физики спорят о природе пространства. О природе времени никто не спорит — слишком ничтожны знания. Время одно для всех, — так говорила механика Ньютона. Время зависит от скорости движения системы отсчета, — утверждают формулы в механике Эйнштейна. И это все, что знают люди.
Бесконечность времени трудно себе представить. Еще труднее представить, что время может иметь предел. Кто окажет — что такое время? Тысячелетия назад была создана легенда о Хроносе — всепоглощающем Времени. Среди богов, придуманных людьми, не было никого страшнее Хроноса. Это он породил Танату — смерть, Эриду — раздор, Апату — обман, Кер — уничтожение… Это Хронос пожирал своих детей…
В конце концов дети Хроноса восстали. После долгой борьбы они освободились от жуткой власти Времени. Так говорит легенда.
Когда-нибудь легенда станет явью. Не боги, а люди восстанут против всепоглощающего Хроноса. Восстанут и победят. Тогда люди будут свободно двигаться во времени и уноситься на тысячелетия вперед.
А пока великая безмолвная река времени несет нас неотвратимо, неуклонно.
Первое, что увидел Садовский, были бесформенные светлые пятна. Потом одно пятно, побольше и поярче, превратилось в полуприкрытое шторой окно. Другое пятно медленно приобрело очертания человеческого лица.
Сначала все было серым. Цвета появились позже, не сразу. Прежде всего желтый и розовый — от букета на тумбочке. Затем синий — от костюма Зорина.
Теперь Садовский видел, что губы Зорина двигаются — профессор говорил. Но звуков не было. Они возникли внезапно, словно разорвав завесу:
— …и делайте так, — говорил Зорин. — Сосредоточьтесь, голубчик. Поднимите руку. Вы слышите?
Садовский не отвечал. Он слышал, но слова не воспринимались. В памяти медленно, очень медленно всплывали картины. Лепрозорий… Встреча с Зориным… Бессонные ночи… Еще один разговор… Операционная…
— Сколько? — спросил Садовский и вздрогнул — голос прозвучал откуда-то со стороны.
Зорин подпрыгнул на стуле, впился глазами в лицо Садовского.
— Так, так, — шептал он, машинально потирая руки. — Рефлексы, зрение, мышление, речь… Значит…
— Сколько лет? — повторил Садовский, пытаясь привстать на кровати.
— Лежите, голубчик, лежите! Девятнадцать лет. Девятнадцать с лишним. Скажите, вы…
— Девятнадцать! — перебил Садовский и вдруг рывком оторвался от подушки. Глаза его, не мигая, смотрели на Зорина.
Медленно, преодолевая инерцию, возникали обрывки представлений. Склеенные впечатлениями, они превращались в мысли. Не сразу, путаясь и переплетаясь, мысли выстраивались и выравнивались. И только тогда в сознании прозвучало: ложь! Девятнадцать лет — это ложь! Зорин совершенно не изменился. Полное бритое лицо, прищуренные глаза, едва заметные морщинки… Все как было!
Садовский покачал головой. Ему казалось, что он говорит.
— Спокойнее, Александр Юрьевич, спокойнее, — Зорин улыбался, скрывая волнение. — Ну, говорите…
— Девятнадцать лет… девятнадцать лет…, — Садовский силился привстать, — вы… такой… но изменились…
Зорин растерянно улыбнулся, развел руками.
— Понимаете, это потом. Потом. Не все сразу. Я объясню.
— Не удалось… ничего не удалось, — не слушая его, выкрикивал Садовский, — проказа…
Он поднял к лицу руки. На белой, глянцевой коже не было никаких следов проказы.
— Не понимаю…
Он бессильно откинулся на подушку.
— Прошло девятнадцать лет, — отчетливо, почти по слогам повторил Зорин. — Проказа излечена. Это было нелегко. Последняя стадия,. Девятнадцать лет…
— А вы? — прошептал Садовский. — Вы?
— Мы победили старость, — просто сказал Зорин. — Поэтому я… такой… Старость теперь наступает нескоро.
Садовский закрыл глаза. Потом приподнялся на локтях, посмотрел на Зорина. Спросил беззвучно:
— Как?
— Ну, не сейчас, голубчик, не сейчас, — мягко сказал Зорин. Посмотрел в глаза Садовскому, улыбнулся. — Ну, хорошо, голубчик, не волнуйтесь… Понимаете… видите ли, старение организма считалось необратимым процессом. А мы доказали, что процесс этот обратим. Пока — ограниченно, но обратим. Вот и все… Нет, нет! Больше ничего не скажу!..
Садовский дышал тяжело, с хрипотой. Лег, губы шептали:
— Девятнадцать лет… Девятнадцать лет…
Зорин взял его руку — сухую, холодную.
— А… другое? — еле слышно спросил Садовский. — Девятнадцать лет… Люди…
Зорин понял.
— Да, коммунизм, — он улыбнулся. — Многое изменилось. Вы не узнаете.
— Что? — прошептал Садовский.
Зорин покачал головой.
— Не спешите. Все впереди.
Садовский долго, очень долго лежал, глядя куда-то в пространство. Потом улыбнулся — одними глазами. Зорин уловил слабое пожатие руки.
ЭКСПЕРИМЕНТ 768
Согласитесь, что четыре года без отпуска — это уже слишком. Особенно если девяносто процентов этого времени проведено в отдаленных районах Восточной Сибири… Так я и сказал начальнику геологического управления, когда была закончена обработка материалов, собранных нашей экспедицией. Начальник вздохнул, но протянутое мною заявление подписал.
Я получил отпуск на все лето. “Отдыхать — так отдыхать”, — это было решено сразу. Но как отдыхать? На всякий случай я решил посоветоваться с врачами.
Седенький врач долго выстукивал и выслушивал меня. Потом снял пенсне, достал из кармана платок и начал неспеша протирать стекла.
— Ну, как, доктор? — поинтересовался я.
— Сколько вам лет? — спросил он вместо ответа.
Я приготовился к худшему.
— Тридцать четыре. А что?
— Тридцать четыре? В таком случае еще шестьдесят шесть лет я вам гарантирую. Сердце стальное, нервы стальные, легкие… — он помедлил, подыскивая выражение, — легкие тоже стальные. Отдых вам противопоказан. Восходите на Эльбрус, переплывайте Керченский пролив, идите пешком из Москвы во Владивосток… Словом, не сидите дома. До свидания, молодой человек…
Ни один из перечисленных доктором вариантов меня не устраивал. Палатки, переходы, переправы- все это мне изрядно надоело. И я решил: “Отдыхать — так отдыхать. Остаюсь в Москве”. Это была гениальная идея. Сняв дачу, я мог бы совмещать отдых с прогулками по московским музеям и картинным галереям, ходить в театры и на концерты. К тому же я был отчаянным болельщиком, а борьба за кубок по футболу обещала в этом году быть особенно интересной.
На следующее утро я начал поиски дачи. Занятие это оказалось довольно скучным, и я не буду рассказывать о том, как пересмотрел десятка два дач. Все они чем-то меня не устраивали. Только на третий день я увидел то, что мне хотелось.
Небольшой двухэтажный коттедж стоял в центре кленовой рощи. Чистенький, свежевыкрашенный, изящный домик невольно привлекал внимание. Метрах в двадцати от фасада был разбит цветник, поодаль виднелись шезлонги.
К сожалению, дача не производила впечатления пустующей. В открытое окно первого этажа была видна пожилая женщина, готовившая обед. Откуда-то издалека доносилась тихая мелодия вальса, а где-то рядом со мной мужской голос отсчитывал: “Семьдесят шесть… семьдесят семь… семьдесят восемь…”