Тогда Э-Чи встал на колени и запел.
Он благодарил Великого Охотника за то, что тот отпустил его живым, он обещал класть на жертвенный камень все лакомые куски своей добычи.
Закончив песню, Э-Чи подобрал лук и стрелы, взвалил на спину убитого лима и отправился домой…
Небо посинело и стало черным, когда директор Научно-исследовательского института антропологии сложил в ящик стола бумаги. Проходя безлюдным полутемным коридором, Иван Михайлович увидел, как через щель одной из дверей пробивается и ложится на пол узкая полоска света. Директор приоткрыл дверь.
Ну, конечно, опять Костюк! Кто еще может допоздна засиживаться в институте.
Старший антрополог Александр Костюк что-то упорно рассматривал в лупу.
— Напрасно мучаешься над этим черепом, Саша, — сказал Иван Михайлович, рабочий день давно закончен, пора домой.
Костюк разогнул затекшую спину, потер поясницу и, взглянув на директора утомленными красными глазами, сказал:
— Просто не укладывается в голове, чтобы две тысячи четыреста лет назад у перуанских индейцев мог существовать такой высокий уровень медицины! Ты только посмотри, Миша, на это правильное квадратное отверстие.
С каким искусством произведена трепанация черепа! Даже сейчас немногим нашим хирургам удалось бы ее сделать лучше.
— В свое время я тоже ломал голову над этим черепом, — сказал директор, задумчиво трогая пальцем продетый в глазницу инвентарный номер, — и ничего. Одни гипотезы, догадки. А наука признает только факты…
Если бы только этот череп однажды заговорил, он рассказал бы одну из интереснейших историй… Но он молчит и хранит свою тайну.
Виталий Савченко
Обелиск
Обелиск стоял на плоской вершине небольшого холма в восточной части города. Он был хорошо виден еще за много километров до въезда в город. Гигантское сооружение представляло собой стартующий космический корабль серебристая ракета, поднятая так высоко в небо, что порой она скрывалась в облаках.
Обелиск был воздвигнут давно, лет триста назад, в честь первых полетов к другим планетам Солнечной системы. Внутри обелиска разместился Музей освоения космоса.
С той поры как вырос над городом обелиск, а музей принял первые уникальные экспонаты, многое изменилось. Например, очертание города. Он не очень развернул свои границы, но зато обзавелся двенадцатью городами-спутниками.
Старый же город превратился в один огромный административно-промышленный комплекс с несколькими научно-исследовательскими институтами. Это и определяло современное лицо древней части города. Здесь выросли высокие, в полсотни этажей, здания центров управления.
Этажи нанизывались на иглообразные основания и вращались в течение дня за солнцем, создавая благоприятные условия для работы. Производственные здания и лаборатории институтов почти все были с полусферическими совершенно прозрачными крышами. Правда, прозрачной такая крыша казалась только изнутри здания. С улицы крыши отливали матово-серебристым или золотистым цветом, и казалось, что среди каменного леса распустились диковинные цветы с небывалого размера лепестками.
Исчезли тротуары и улицы. Жители получили в свое личное распоряжение легкие и удобные атомо- и плазмобили. Похожие на большие дождевые капли всевозможных расцветок, они бесшумно проносились на небольшой высоте или гроздьями висели у стояночных автоматов, которые удивительно напоминали в часы работы старинных торговцев детскими воздушными шариками.
Да, многое изменилось вокруг за три сотни лет. А обелиск все стоит на прежнем месте, древний и одинокий, напоминая о самых первых дерзновенных шагах Человечества в космическое пространство.
Со вчерашнего дня я не мог равнодушно смотреть в сторону обелиска. Он настойчиво напоминал мне о провале в Академии космической навигации. Председатель приемной комиссии сказал, что с моим здоровьем нечего и думать о космических полетах. В утешение он напомнил, что есть другие космические специальности, очень важные и нужные здесь, на Земле.
Но разве это могло смягчить удар? Я с детства готовился покорять пространство, и вдруг вот так, сразу, отказаться от своей единственной мечты!
Я был растерян, подавлен, смятен.
Другим людям в жизни везет. Они всегда добиваются чего хотят. Взять, к примеру, моего отца. Целые дни он проводит в своей лаборатории и глубоко убежден, что важнее его дела не существует на свете.
Когда я рассказал ему-о своем несчастье, он даже обрадовался.
— Вот и хорошо, — сказал он. — Будешь пока помогать мне, а со временем и сам станешь микробиологом.
Я не стал его переубеждать, все равно это было бесполезно.
Вот Ингра — другое дело. Ей можно объяснить все.
И она поймет.
Ингра — моя девушка. Мы каждый день встречаемся с ней у обелиска. Эта традиция существует очень давно. Еще мой дед назначал свидания у холма.
Сегодня я с особым нетерпением ожидал Ингру. Мы виделись только вчера, но мне казалось, что уже прошло несколько дней. Я соскучился по ее раскосым темно-зеленым глазам, по ее быстрой насмешливой улыбке.
Вокруг обелиска разрослась сирень. Тяжелые белые и фиолетовые гроздья усыпали кусты. Я выбрал для Ингры одну ветку и положил ее рядом с собой на скамью.
На мраморной мемориальной доске лежали тайланты.
Эти странные цветы были завезены на Землю с Марса.
У них было замечательное свойство изменять окраску в зависимости от освещения.
Сейчас тайланты были изумрудными.
Ингра не опоздала.
Она молча подставила прохладную щеку для поцелуя и села рядом со мной.
— Ты уже знаешь? — спросил я.
Ингра молча кивнула головой.
— Ну, и что ты думаешь об этом?
— Ничего.
— Я тебя не понимаю!
— Мне кажется, трагедии не произошло. В школе у тебя были неплохие успехи в физике. При желании всегда можно стать ученым.
— Вы что, сговорились?! — взорвался я. — Отец предлагает быть биологом, ты — физиком, мама, чего доброго, посоветует идти в администраторы, командовать роботами, а я мечтал быть пилотом! Космическим пилотом. Поймите вы это, наконец!
— Управлять роботами кто-то же должен, — спокойно возразила Ингра.
— Ну, знаешь ли, такого я от тебя не ожидал!
В глазах у Ингры появился знакомый упрямый прищур, они еще больше потемнели. Я почувствовал, что мы с ней вот-вот рассоримся окончательно, может быть, навсегда, и примирительно сказал:
— Представь себе, как тяжело отказываться от того, к чему стремился, готовился с детства, и ты поймешь меня.
— Нет, — вдруг резко ответила Ингра, — я не пойму тебя до тех пор, пока ты не перестанешь изображать из себя разочарованного неудачника. Вот его понимаю, а тебя нет.
Я посмотрел туда, куда показала Ингра, и увидел человека в голубом костюме. На его груди сиял знак Дальнего Космического Разведчика из чистого ладия, самого редкого металла, получаемого только в лабораторных условиях. Этот металл излучал чуть голубоватый яркий свет и таинственно мерцал, словно далекие звезды. Человек сидел на камне у самого обрыва, втянув совсем седую голову в сутуло поднятые острые плечи, как одинокая, нахохлившаяся птица.
Мне часто приходилось видеть его здесь всегда в одно я то же время. Он сидел на камне до захода солнца и уходил в сумерках, когда вспыхивали первые звезды.
— Ты знакома с ним? — с завистью спросил я Ингру.
— Нет, лично нет, — ответила она, — но ведь и ты хорошо знаешь его. Это Николай Петрович Горин. Лет десять назад о нем говорила вся Земля. Удивительная история его жизни стала примером мужественного служения науке, всему человечеству.
И тут я вспомнил, я хорошо вспомнил все, что знал об этом человеке.
…Это было в те времена, когда люди ощутили неведомое им раньше чувство власти над космосом. Человечество неудержимо стремилось в Пространство. Строительство фотонных ракет, первые полеты к звездам, поиски разумной жизни.