Я люблю то далекое время и знаю его настолько хорошо, насколько может знать прошлое историк. Я помню наизусть и Боевой устав пехоты и печальные песни тех лет.
Путешествия во времени открыты сравнительно недавно. И добиться командировки в прошлое трудно. Кроме колоссального расхода энергии, которая нужна машине для прорыва временного пояса, это еще связано с опасностью. Если задержишься сверх времени хотя бы на несколько секунд, можно затеряться в прошлом…
Экран видиофона осветился:
— Вас вызывают, вас вызывают! — забубнил автомат.
Я нажал кнопку приема.
— Слушаю!
Профессор улыбался во весь экран:
— Командировка вам разрешена. Срок с шести утра до пяти вечера 6 февраля 1945 года.
— Спасибо! — заорал я, вскакивая со стула.
— Мне не нравится ваш восторг, — резко сказал профессор. — Это не прогулка на море, это опасно… Готовиться будете две недели. Завтра с утра — ко мне.
Экран видиофона погас. Но ничего уже не могло испортить моего настроения.
Дорога была гладкой, наезженной. И, несмотря на мороз, снег даже не поскрипывал под сапогами. Ковш Большой Медведицы указывал рукоятью прямо на землю.
В предрассветных сумерках ярко горели окна дома, к которому сходились путаные линии проводов, да яркие угли с шипением падали на снег из топки походной кухни. Она стояла справа от крыльца, и от нее разносился запах какого-то вкусного кушанья. (Какого — я так и не узнал).
В дом со светлыми окнами входили офицеры. Они приезжали откуда-то на заиндевелых лошадях. А я переминался с ноги на ногу возле крыльца, не зная, что делать. На мне скрипели новенькие, взятые из музейного склада ремни офицерского снаряжения. Шершавый воротник шинели уже успел натереть шею. На мне были новенькие погоны с одной звездочкой. На поясе пустая дерматиновая кобура. Короче, я был одет как младший лейтенант по выпуску из училища.
Надо было разыскать третью роту первого батальона…
Идти в штаб полка я не решался. В документах, которыми меня снабдили, могла быть ошибка. И тогда я наверняка просидел бы одиннадцать своих драгоценных часов под арестом. Кроме того, меня не обязательно послали бы в третью роту…
Офицеры выходили из штаба. Ветер недолго катил по дороге горящую махорочную крупку. (Все офицеры, словно по традиции, подходя к коню, сильно затягивались махорочной сигаретой, раз-другой, а потом, бросив ее, садились в седло).
Один из офицеров, выйдя из штаба, задержался у крыльца. Я, решившись, сделал шаг к нему, взял «под козырек» (это образное выражение — на самом деле я был в теплой шапке):
— Разрешите обратиться, — сказал я, как и полагалось по уставу.
— Ну чего тебе, младшой? — спросил офицер. Я разглядел четыре звезды у него на погоне.
— Не подскажете ли, товарищ капитан, как пройти в третью роту?
Вспыхнувший лучик карманного фонаря ударил по глазам, потом неторопливо обшарил меня от шапки до сапог.
И погас.
— Новенький? — спросил капитан. И не дожидаясь ответа: — Что ж мне в штабе ничего не сказали? — И закричал: — Васька!
Словно из-за угла вывернулся солдат, держа за поводья двух лошадей.
— Где тебя черти носят! — беззлобно сказал капитан. Проводишь вот лейтенанта к сорокапятчикам на батарею. Потом он протянул руку:
— Давай знакомиться. Я — комбат один, Васильев. Третья рота уже получила задачу, вышла. Догонишь ее с батареей. Примешь командование. Офицеров в роте, кроме тебя, нет. Понял? А задача простая: держать высоту, держать до приказа, кровь из носу — держать. Твоя высота полк прикрывает. Понял? Драпанешь — расстреляю. — Капитан говорил быстро, словно вколачивал в меня слова. Вся ответственность на тебе. Понял? Васька, проводи комроты на батарею. Счастливо! — Его горячая, крепкая ладонь, которую я еще помнил в своей руке, поднялась к виску. С руки свисала плеть с короткой рукоятью.
Ошалевший от неожиданности, я иду деревенской улицей за торопящимся Васькой. Он деловито посапывает, катясь колобком впереди меня. Над левым плечом торчит коротенький приклад пистолета-пулемета Шпагина, ППШ, как его тогда называли.
Я шел, и было приятно, что так хорошо знаю эпоху.
И вещи все узнал сразу, и язык, и даже жаргонные словечки. Например, драпанешь — это значит: струсишь, убежишь. И только одно меня пугало — как буду ротой командовать. Оружие того века я знал, стрелять умел, но командовать ротой меня никогда не учили. И почему там нет ни одного офицера? Ведь их должно быть по боевому уставу четыре. И где младший лейтенант, которого я ищу?
Васька свернул куда-то во двор. Две маленькие пушки были уже прицеплены к передкам, солдаты с поднятыми воротниками шинелей хмуро толпились возле орудий. Вспыхивали огоньки махорочных сигарет. В повозку, груженную какими-то ящиками, впрягали лошадей. Я видел, как солдат, втискивая удила в желтые лошадиные зубы, ударил кулаком коня и заорал:
— В господа душу мать…
Я вспомнил, это древнее ругательство. И мне стало стыдно. Неужели даже они, герои, в XX веке были такими невоспитанными?..
Додумать я не успел. Лейтенант, которого где-то отыскал рядовой Васька, подошел ко мне.
— Здорово. Я — Михайлов. Будем вместе воевать. — У него, как и у солдат, воротник шинели был поднят, в зубах торчала толстая махорочная сигарета. — Садись на пушку, сейчас трогаем.
Я разглядывал закутанное в мерзлый брезент орудие, думая, как на него садиться. Кто-то меня тронул за рукав:
— Садитесь к замку: не так тряско. — И я сел, схватившись за какую-то рукоять под брезентом. А лейтенант вдруг весело и совсем не по уставу заорал:
— Кончай ночевать! Расчеты по местам! Рысью маарш! — Последнее слово он протянул, словно пропел.
Пушку качнуло на повороте. Одно колесо вдруг встало дыбом, потом вздыбилось другое, и, перевалив через канаву, мы выехали на дорогу. Застучали копыта, засвистел ветер… Огромное ярко-оранжевое солнце 6 февраля 1945 года вставало над заснеженным перелеском.
Летит снежная пыль из-под колес орудийного передка.
(Это такая двухколесная тележка, в которую впрягают лошадей, за нее же цепляют пушку). Солнце подымается, и синие морозные тени становятся все короче. Хорошо!..
В этот яркий, солнечный день я не испытываю ни тревоги, ни страха. Качу прямо к месту командировки. Покачиваюсь на стальном лафете рядом с лучшими людьми XX века. Они, по-моему, тоже спокойны.
Они не знают, что сегодня их ждет тяжелый бой, в котором многие погибнут. Что этот день для них последний…
Я знаю.
И оттого, что я из будущего, что меня-то наверняка нельзя ни убить, ни покалечить, мне как-то неловко перед людьми. Вот перед этим, который отвернул от встречного ветра небритое, заросшее сивой щетиной лицо. Ему за сорок. Над маленькими, запавшими под лоб глазами тяжело нависли, как козырек, седоватые брови. Чуть шелушится кожа на примороженных скулах. А большие ширококостные руки говорят, что он и в мирной жизни нелегким трудом зарабатывал хлеб.
И наверное, дети у него, и такая же, как и он, ширококостная, могучая жена с постаревшим от работы и бессонных ночей лицом.
А есть среди солдат совсем мальчишки. Этому, который сидит на стволе, вцепившись рукавицами в броневой щит орудия, наверняка не больше восемнадцати. На морозе покраснели его нежно-розовые, почти девичьи щеки. А зубы уже пожелтели от махорки, и глаза — пристальные, по-взрослому суровые. Этот мальчишка, пожалуй, более жесток сердцем, чем тот сорокалетний. Заросший седой щетиной солдат успел пожить мирной жизнью, радовался подрастающим детям, любил свою жену. А младший шагнул прямо из детства — в бой, на войну…
Мне, привыкшему к большим скоростям, медленной и смешной показалась езда на животных. Но люди этого не замечали. Шесть лошадей, двадцать четыре копыта дружно молотили дорогу. Солдаты отворачивали лица от ветра. И вот из-за края земли медленно поползла вверх красная кирпичная мельница, накрест перечеркнутая собственными крыльями. Высота 319,25.