Крепко прижимая к груди сынишку, она бежала по протоптанной в снегу тропе босая не замечая боли от колкого наста, оставляя на скользкой тропинке кровавые следы. Растрёпанные волосы мешали бегу, падая на глаза замёршими кровавыми сосульками. Ребёнок, плача, неожиданно захватив холодный морозный воздух, на несколько секунд задохнулся и замолчал. Любаша попыталась окаменевшей от холода рукой подобрать сползающее тёплое детское одеяло, которое интуитивно схватила вместе с ребёнком из кроватки, но оно раздуваемое резкими порывами ветра предательски открывало тельце малыша, одетого в легкие, уже давно мокрые ползунки.
— Убью, сука! — слышался пьяный крик мужа из открытой настежь двери.
— Коля, Коленька, сыночек, успокойся, закрой дверь, простынешь. Ничего, набегается, прибежит, — плача причитала свекровь, стараясь завести пьяного сына в дом и закрывая за собой двери.
— Сына пусть вернёт! — не унимался тот, отталкивая мать, — кому сказал, дрянь, сына на место положи! Убью!
Люба выскочила из приоткрытой калитки на улицу и не чувствуя боли и холода добежала до двора своей единственной подруги Маши, дом которой стоял через двор от дома Митрофанихи.
— Помогите, помогите! — кричала она срывающимся от боли и страха голосом, вбегая на крыльцо.
В окне дома зажёгся свет. Отодвинулась занавеска и Маша, не разглядев непрошеных гостей через разукрашенное морозом замысловатыми узорами стекло, высунулась в форточку.
— Кого ещё принесло?
— Маша, помоги, — еле шевеля синими губами, из последних сил просила женщина.
— Господи, Любка, ты что ли?
Заскрипели двери в сенях. На крыльцо выбежала Мария в ночной сорочке с накинутым поверх неё пуховым платком.
— Мамочки мои, Любка! Что же это делается? Дитя уморите! — она взяла у обессиленной подруги плачущего ребёнка. Войдя в дом, почувствовав тепло и безопасность, Люба рухнула на старенький чистый половик, лежащий на полу в прихожей.
— Господи, Любка, ты же дитя чуть не уморила, — причитала женщина, снимая с малютки мокрые замёрзшие на морозе ползунки и кофточки. Закутав маленькое дрожащее тельце в снятое с протянутой в комнате верёвки махровое полотенце, она положила ещё плачущего мальчика на топчан. Накинула на него пуховой платок, а сама кинулась к стонущей Любе.
— Господи! Ирод, он опять голову тебе проломил, смотри кровь, идёт.
Маша помогла Любе подняться и лечь рядом с ребёнком на топчан. Метнувшись в другую комнату, она принесла подушку, тёплое одеяло и лёгкий халат.
— Не даст свекровка тебе житья. Она же змея, змеёй. И этот Колька твой, тоже, алкаш конченный, — причитала она, снимая с подруги мокрую ночную сорочку, в которую та была одета, помогая ей натянуть на себя халат и укрывая Любу тёплым одеялом. Люба дрожала всем телом так, что казалось стук её зубов, был слышен во всём доме.
— Маша у тебя молоко есть? — еле проговорила она.
— Да есть, уже грею, — вылив тёплое молоко в чашку, она вынула из буфета начатую бутылку водки. Налив в рюмку чайную ложку алкоголя она добавила немного воды и сахара. Быстро размешала полученную смесь, взяла ребёнка на руки и стала быстро вливать её в рот полугодовалого малыша. Усталый измученный ребёнок не сопротивлялся. Он пил, забавно скручивая язычок в трубочку, морщась от гадкого вкуса питья. Проглотив немного жидкости хныкал, но опять открывал ротик. Малыш раскраснелся от тепла и разбавленной водки его глазки стали закрываться от усталости, перенесённого шока и наступившей вдруг тишины. Но женщина не давала ему уснуть, а всё поила и поила тёплым молоком с разбавленным в нём кусочком сливочного масла.
Положив успокоившегося ребёнка рядом с матерью, Маша выложила на стол кружок ливерной колбасы, шматок сала, хлеб и два сваренных вкрутую яйца. Оторвав от какой-то тряпицы лежащей в столе лоскут, она смочила его водкой и, раздвинув волосы на голове Любы, стала вытирать кровь.
— Это он тебя сегодня по-божески приложил. Поцарапал только. Не так, как в прошлый раз. Не плачь, успокойся. Давай пей, быстрее согреешься.
Плача и ещё дрожа всем телом, Люба взяла наполовину налитый стакан и, кривясь, опустошила его.
— Дешёвый алкоголь сразу ударил ей в голову. Она почувствовала тепло, которое разлилось и согрело её нутро, — сегодня из-за этой скотины я куска хлеба во рту не держала, — еле шевеля распухшими от побоев губами, проговорила она.
— Поешь, поешь, — Маша нарезала большими кусками ливерную колбасу, протянула один кусок Любе и разлила водку по стаканам, — выпей ещё, успокойся и поешь. А если бы меня дома не было? Ты голиком — ладно, а дитя раздетое, да в мороз?! — всё причитала Маша, но у Любы, разговаривать совсем не было ни сил, ни желания.