— Для чого, Кирило? — щурясь, спросил пожилой, принимая на расставленные руки оседающего Савельева, — Бег бы так…
— Вин ворог, дядько, — крикнул в ответ молодой азовец, пружинисто вскакивая на ноги, и убирая тонкое лезвие во вшитые в брючину ножны. Он подхватил винтовку Савельева, пригибаясь, побежал к реке, с полдороги остановился, гаркнул: — Ти йдешь, старий?! Кинь орка, нехай подыхае, — не дожидаясь ответа, махнул рукой, исчез за крутой береговой насыпью.
Симфония преисподней достигала апогея, гаубичные залпы стали беспрерывными, добавляли глубины и баса, но основную партию вели реактивные ракеты «Градов», выворачивающие тонкую материю бытия наизнанку, грубо, так что она трещала по швам. Старый азовец бережно подтянул Савельева под мышки повыше, пристроил рядом с собой спиной к стволу березы, аккуратно стирал ему рукавом кровавую пену с сухого, в черной щетине, приоткрытого рта. Савельеву становилось все труднее дышать, каждая новая порция влажного, весеннего воздуха с новой силой разрывала грудь, подпирала колотящееся, толчками выдавливающее кровь ему в рот сердце. Он пытался сказать Федору про детей, укрытых в овраге неподалеку, про наступающую колонну его соотечественников, запутанных чужими свастиками, просить его, чтоб увел этих малышей подальше и спрятал — ради милосердия, ради жизни, но слова не шли, лишь бились в голове бабочками, быстро теряющими силу.
— Ну, ты полежи, хлопец, отдохни маленько, — уговаривал его, закрывая лицо от летящих комочков поднятой взрывами земли, старик-азовец, — Куды нам с тобой ныне спешить? На-ко вот, смочи губы, вода с неба льет, — и он поил Георгия со своей заскорузлой, сложенной лодочкой, ладони дождевыми невесомыми каплями.
Внезапно, канонада оборвалась, рассыпавшись умолкающими, скачущими по полу изорванными бусами, будто стертая с просветлевшего неба парой стремительных птиц, павших сверху из-за облаков, с нарастающим свистом промчавшихся туда, куда ушел в последний заслон танк с буквой «зет», вместе с командиром Михаилом, толстым застенчивым мехводом Серегой, обстоятельным наводчиком Романом, ушел, увозя на броне веселого СОБРа Костю и изуродованного ненавистью слесаря с Луганщины Николая с позывным Мыза.
Савельев отчетливо вдруг понял, что он снова юн, он в доме своего детства, живы его родные, живы эти пацаны, ушедшие недавно в безнадежный бой, и даже капитан, укрытый им ветками на речном берегу неподалеку, тоже жив и не искалечен. Сквозь прикрытые веки ему чудилось, что через тучи пробилось солнце, теперь сияет ярко, и в небе, не умолкая, свистят стрижи, несутся быстрее ветра и где-то далеко звучат торжественные радостные трубы. Ему хотелось сказать это хотя бы старому Федору, баюкающему его на руках, но губы не говорили — только чуть шевелились, синея, приподнимая углы последней улыбкой.
— То не птицы, паря, — закрывая Савельеву глаза, щурился на проясневшее небо Федор, — То ангелы тебе явились, точно дело. Ну, спи, устал видать. А по мне — так тьма накрывает нас всех. Саранчу несет из Преисподней, и не будет тут ни правых, ни виноватых — все сгинут. Одна надежда — помилует нас Боженька, да и спасет. Вон ведь — небо-то — светится…
Солнце, действительно, сияло невероятно ярко мартовским славянским полднем. Штурмовики сделали круг над рассеянной колонной наступавшей с запада техники, прошли низко над дымами горящего железа, взмыли вверх, освобождая воздух плывущей позади гудящей вертолетной туче, следом за которой по земле полз металлический безжалостный змей.