— Как-то раз на моей платформе поломался один из маршевых двигателей, — скептически ответила Ирма, садясь обратно в свое кресло, — Никто панику не поднимал.
— Это потому что ты управляла самоходной баржей общей массой в два-три десятка тысяч тонн, не менее скептически заметила Вильма и так же плюхнулась на свой пост, — Ари правильно выразился. Не мы тянем астероид, а астероид тянет нас. С такой массой справиться сложно. Сколько там было в нашем грузе… — бросила она взгляд на стикер на своем навигационном пульте, — Два триллиона тридцать два миллиарда семьсот шесть миллионов двести семнадцать тысяч сто девяносто шесть килограмм. Делим на шесть, и это получится…
— Триста сорок восемь миллиардов килограмм, — подсказала Ирма.
— Верно! Это получится по триста сорок восемь миллионов тонн на каждый буксир при максимальной рекомендуемой нагрузке в сто восемьдесят миллионов тонн и при максимально допустимой нагрузке в двести десять миллионов тонн. У нас такой страшный перегруз, что мы, вероятно, доставили бы этот астероид быстрее, если бы четвертый строительно-монтажный флот прямо на месте потрудился разделить его на двенадцать равных частей.
— Если бы его прямо там разделили на двенадцать равных частей, он бы сильно потерял в массе в виде мелких осколков и испарившегося металла, четвертый строительно-монтажный флот потерял бы больше времени и ресурсов, а мы бы совершили двенадцать порожних рейсов вместо шести. Для нас это действительно было бы быстрее, но в общем плане это было бы менее рационально.
— Я бы согласилась с тобой пару лет назад, — хмыкнул пост штурмана, — Но не теперь. Теперь мы барахтаемся, как лягушки в молоке, и надеемся оказаться в масле.
— Вильма, — попыталась Ирма произнести слова извинений, но вдруг поняла, что в последнее время так часто извинялась, что ее уже тошнит от этих слов, — Мне очень стыдно за то, что я обрекла вас на такие неприятности.
— О чем ты? — спросила Вильма и тут же вспомнила, о чем она, — Ах, ты о том самом случае. Не переживай. Вселенная не вращается вокруг тебя, и ты не можешь быть виновата во всех наших бедах.
— Но я виновата, — возмущенно настаивала Ирма, — Если бы я не совершила ошибку, разве хоть что-то из всего этого произошло бы? Мы бы не перегрелись, не потеряли воду, не полетели на Мерклин-71 для дозаправки, не оставили бы Шесть-Три беззащитным, чтобы он…
— Цыц! — заткнула она раскаивающийся пост оператора, — Когда мне потребуются твои извинения, я непременно потребую их вслух, а сейчас мы в том положении, в котором оказались, и поменять уже ничего нельзя, поэтому либо ты сейчас продолжишь распускать сопли и раздувать свое чувство вины, либо поведешь себя как профессионал, возьмешь себя в руки и просто доделаешь свою работу!
Вильма не кричала, но глаголила тоном строгой учительницы, обрушившись на нее, словно гром среди ясного неба. Ей удалось подобрать интонацию под каждое слово с хирургической точностью, с какой опытные забойщики забивали крупный рогатый скот одним невероятно точным, сильным и безболезненным ударом кувалды. Ирме потребовалось время, чтобы отойти от легкого культурного шока, и немного решимости, чтобы заговорить на отвлеченную тему:
— Еще я хотела сказать, что мне очень нравятся твои волосы.
— Спасибо, — смущенно ответила Вильма, рефлекторно намотав несколько золотистых кудрей на свой палец, — Мне твои тоже нравились.
Обмен комплиментами — хороший способ закончить разговор, даже если по его окончании наступает неловкая пауза, в течение которой хочется чем-то себя занять и отвлечься, но в голове не укладывается ни одной служебной мысли. Вильма зажгла навигационный экран, выловила на карте линию их запланированного маршрута, уткнула в нее свой взгляд и начала пытаться думать о работе. Ирма же сдалась сразу, откинулась на спинку сиденья, запрокинула голову в сторону главной приборной панели и начала витать в облаках. Им обеим хотелось есть, но ни одной из них не хотелось есть то, что находится на корабле. Нет, Ирма не плохо готовила, но в условиях дефицита продуктов, когда приходится делать консервированный паек из одного лишь суперпаслена и горстки ничего, у кого угодно возникла бы мысль, что иногда поголодать полезно, а девять дней — это не так уж и много.
Радэк принадлежал к той породе костномозговых профессионалов, которые морально были готовы оставить чай недопитым, а булочку недоеденной, если часы показали окончание обеденного перерыва. Зыбкая черта толщиной в лезвие бритвенного станка отделяла его от трудоголизма, и Радэк находился так близко к этой черте, что она реально могла обрить ему лицо. Он работал так, чтобы по завершении работ взглянуть на свои труды и вкусить блаженного чувства гордости, поэтому порой он терял счет времени, и рабочая смена для него кончалась не когда стрелки на часах укажут в нужные стороны, а когда будет выполнена поставленная перед ним задача. Он работал, словно машина, облаченная в человеческую кожу, но вот настал момент, когда он почувствовал в себе что-то помимо клокочущего рабочего энтузиазма. Ему стало тяжело дышать, где-то в животе что-то засосало, конечности постепенно переставали его слушаться, а скафандр словно бы действительно начал вопреки своей эргономичной конструкции давить на него со всех стороны. Он несколько раз сморгнул резь в глазах, прогнав пляшущие перед взором цветные точки, потряс головой и понял, что он немного утомился.
Восьмичасовая смена подходила к концу, а он так и не совершил ни одного полезного действия, проверяя фонариком, мультиметром и дефектоскопом каждый узел самодельной электрической цепи на предмет источника перебоев питания. Проблема всех самодельных цепей состояла в том, что они все-таки были самодельными. А проблема всех самодельных цепей, собранных в спешке состояла в том, что они были не просто самодельными, но еще и собирались в спешке, явив собой несистематизированное хаотичное нагромождение электрики под лозунгом «Все равно это все временно». У него уже рябило в глазах от ломанных линий на печатных платах контроллеров системы охлаждения и спутанных клубков проводов, некоторые из которых вели в никуда и существовали исключительно ради издевки.
Ему в напарники на эту смену выдали Клима, который был профессионалом ничуть не в меньшей степени, но когда Радэк понял, что уже мечтает потерять сознание, он из последних сил начал внимательно вглядываться в едва пробивающиеся контуры лица коллеги из его смотрового щитка. Он искал на них все, кроме внезапного приступа бодрости, но видел лишь нахмуренные брови, скалящиеся зубы и редкие капельки пота, скатывающиеся вдоль бороздок ранних морщин. На его лице читалась злость и фанатизм, но не усталость или отчаяние, и Радэку от этого почему-то стало стыдно. От ощущения, что его профессиональную гордость вот-вот растопчут, он вырывал откуда-то из закромов своего организма свято хранящиеся крохи энергии, которые были запасены на случай, если над ним нависнет опасность неминуемой смерти или позора, и продолжал работать уже назло Климу, так же хмуря брови и скаля зубы, пропитывая ненавистью каждую уставшую клеточку своего тела.
Так, как Клим возился со своим кораблем, мог возиться лишь очень любящий муж со своей беременной супругой. Сам вид развороченной второй палубы каким-то образом заставил его отрастить крылья, второе сердце и лишнюю пару рук. Он был готов не спать сутками, голодать неделями и дышать одним и тем же воздухом, лишь бы вдохнуть в Шесть-Три еще немного жизни. Чтобы воспитать в себе такое отношение к машине, Клим должен был не просто проработать на ней несколько десятилетий, но так же вложить в нее много своих сил, пропитать каждый ее болтик своей кровью и хотя бы раз поджечь ее термоядерное топливо жаром своего дыхания. Лишь после всего этого страх потерять плоды всех своих многолетних трудов начинал подстегивать человека раскаленными плетьми, не давая ему расслабиться. Возможно, Радэк сможет ощутить что-то подобное, когда пострадает Ноль-Девять, но сейчас он беспристрастно потел над чужим механизмом и горячо надеялся на то, что поломка найдется раньше, чем Клим своим рабочим ритмом доведет его до обморока.